Лутц Зайлер - Крузо
Среди запасов в подвале нашлось несколько сотен ржавых банок с грушами, видимо оставшихся от прежних лет, этикетки истлели. Эд вычистил банки, оттащил их наверх, на кухню. И предложил Крузо продавать эти груши как компот. А торт с ледника, приготовленный для заводских отпускников последней смены (семи самураев и их семей), можно предложить в качестве «десерта». Ножом он изобразил размер кусков, на какие собирался порезать торт, состоявший из похожего на резину фруктового желе, – маленькие острые кусочки, «по тридцать или сорок пфеннигов за штуку». Крузо, без отдыха сновавший между форточками, чтобы одновременно подавать еду и напитки, пристально взглянул на нож, потом обнял Эда.
– У меня брат и сестра! – сказал он по-русски.
Беглым шагом он вернулся к окошкам. Да, теперь они в самом деле как братья.
На традиционное распределение явились всего-навсего пятеро сезов, которых Эд знал лишь шапочно. Ни потерпевших крушение, ни бесприютных. Съедобных пожертвований никто не принес, и вскоре выяснилось, что сезы просто хотели выпить и посмотреть на закат. Хотя Эд обслуживал хорошо, они жаловались, что им не подают напитков, какие в конце лета подавали на круче. Крузо вернулся за стойку, смешал выпивку. Эд возмутился, но друг сделал ему знак. Со стаканами в руке маленькая группка отправилась на кручу, к самой высокой точке, которую было видно от казармы, на что, похоже, все плевать хотели.
Они пили и смотрели на море. У кромки обрыва ветер был настолько силен, что прямо-таки срывал с губ смех, и они стояли как дураки с безмолвными гримасами на лицах, меж тем как стаканы в руках леденели. В лучах низкого солнца меловые скалы Мёна выступали из моря как чудо. Желанный остров в последние недели действительно как бы вырос или приблизился. Может, все дело в том, что солнце заходило теперь намного левее, намного южнее, чем летом, а свет осенью совершенно другой. В первую очередь холодный воздух, думал Эд, он прозрачнее, а ветер очищает обзор.
С запада мчались над водой штормовые вихри, наискось поверх безостановочно набегающих валов, которые, если верить океанологам, медленно, но верно поглотят Дорнбуш с маяком, казармой и «Отшельником», кусок за куском. Уже через несколько минут после заката море оборачивалось темной, вековечной массой. На столбе маяка за спиной буря пела свою песню. Светло-серыми громадами, словно густой дым гигантского химического завода, ползли тучи… «Буна-буна», – пробормотал Эд, думая о бунайцах и удушливом выхлопе их исполинского стального боевого корабля у ворот города, из которого он сбежал.
Он отступил на шаг от края, и в тот же миг все стихло, словно на свете не было больше ни ветра, ни чего-либо другого. Он снова увидел Г., как она сидела на корточках возле световой шахты и пыталась миской с молоком выманить крошечного, упавшего с крыши котенка: «Мэтью!» А может, он имел в виду Соню. В тот же миг его бросило в жар. «Вот уж осень на дворе, и сердце разобьет она тебе…» Фонды всплывали из глубин памяти, но фамилия автора не вспомнилась, да и остальное стихотворение осталось в тумане.
Вот уж осень… Осень? Началось забвение.
Доброй ночи
Ночами тишина в пустых комнатах цепенела. Снаружи шумели деревья, или море, или время, но они были внутри, защищенные, недостижимые для преходящности. Крузо пил; он смотрел в сумрачный зал ресторана, тер руки одну о другую, словно хотел что-то содрать, но безуспешно. Потом замирал, растопыривал пальцы; казалось, его сводила судорога. Время от времени он уходил на кухню, что-то там поправлял. Или спешил в судомойню, хватал бутылку с легендарным кремом. С тех пор как руки уже не находились изо дня в день часами в моющем растворе, они были точно старая, потрескавшаяся на солнце кожа, походили на хрупкие, белые от плесени перчатки. Перчатки, которые уже не снимешь, при всем желании.
Иногда они вели себя как чужие.
Попытки Эда завязать разговор повисали в воздухе и сходили на нет. Уединиться было непросто, с тех пор как они одни хозяйничали в «Отшельнике». Каждое отступление вдруг набирало смысла. Вечерами, когда они подолгу сидели вдвоем, Эд испытывал замешательство. Но, выпивая, они преодолевали его, и в конце концов, когда Крузо шел за стойку сполоснуть стаканы, разделочную доску и нож (больше ничего не оставалось), оба уже были в изрядном подпитии, и разлука на ночь не виделась им искусственной или неестественной. Тем не менее казалось странным, когда Крузо обстоятельно желал ему «доброй ночи» и добавлял «приятных снов», как родители, после чего Эд немедля произносил что-нибудь такое же, и оба в этот миг становились детьми, детьми в полосатых пижамках. В самом деле, их рабочая одежда, давно уже слишком легкая для осени, заскорузлая от грязи, болтающаяся вокруг тела, напоминала такие пижамы, арестантские робы или пижамы.
Секунду они стояли щека к щеке, небритые, грязные, полуодичавшие. Эд чувствовал под глазом слабые остатки боли – крошечную трещинку в Мексиканском заливе. Крузо наклонялся к нему, потому что был выше, крупнее, старший брат. Спору нет, они обходились друг с другом очень осторожно и бережно, и не только в этот миг. Возможно, еще и потому, что знали: впереди вся осень и вся зима. Однажды вечером Эд в минуту прощания спросил друга (они были в верхнем коридоре, возле своих комнат), не принести ли обратно из тайника рукопись стихов. Крузо только покачал головой и беззвучно закрыл свою дверь, так что Эд не был уверен, понял ли он вообще его вопрос, – теперь между ними всегда что-то оставалось открытым.
Ночью Эд ощутил дрожь. Во сне «Отшельник» скользил в море, медленно, неторопливо, с задраенными люками, как боевой корабль, сходящий со стапеля. Из крыши торчала стойка – мостик. Эд видел, как Крузо сновал там, размахивая биноклем и выкрикивая команды: корабль набирал ход. Все сомнения отпали, чистая радость, не поддающаяся описанию.
Без насилия!
Четырнадцатое октября. Начались осенние каникулы. Паромы вновь полны отпускников-однодневок, хотя охотников подниматься на Дорнбуш поубавилось. В конце сезона большинство туристов довольствовались прогулкой по равнине, от залива к морю и обратно, а поскольку заняться на этом маршруте больше нечем, заворачивали в островной музей и в дом Гауптмана, со смутными воспоминаниями о театральной пьесе под названием «Ткачи» или просто с шумом волн в голове. Эд вспоминал рассказы Крузо о нелегальных встречах, которые сезы минувших лет устраивали в кабинете Гауптмана – в полночь, почти в полной темноте, поскольку дом легко просматривался с дороги. Рембо говорил там о своем тезке, читал доклад под названием «Офелия, или Поэзия утопленников», целый час, без бумажки, без записей.
«Видел бы ты сезов, они буквально ловили каждое его слово. Все эти утопленники, Эд, они словно плыли мимо во мраке, поразительно, до чего живо или, по крайней мере, торжественно – кабинет Гауптмана, точно аквариум, полный утопленников, а он за конторкой Гауптмана, которая возвышается в потемках как риф из воды; мне тогда впервые захотелось быть студентом, студентом у доктора Рембо в Лейпциге-на-Плайсе».
Несмотря на всеобщую пассивность, пеших странников все-таки хватало, чтобы создать у окошек «Отшельника» изрядную очередь, во всяком случае в обеденное время. Крузо метался меж форточками, меж сердечными клапанами свободы, которые все же отстояли друг от друга далековато, чтобы такой большой организм, как «Отшельник», работал без задержек. Эд по команде подносил блюда. Чтобы сократить путь, он размещал их под рукой, на столике за окошком для мороженого, – до этого он додумался сам. Вдобавок он отвечал за кофеварку и порой даже умудрялся помогать за стойкой, что его товарищу (боевому товарищу, думал Эд), кажется, не всегда было по душе.
Каникулярный аврал действовал, хоть они и были как арестанты за форточками, ведь, чтобы бросить взгляд наружу, надо наклониться, а на это редко хватало времени. Как правило, слышали только чей-то голос и видели клиента по грудь. Время от времени выглядывало солнце, и туристы оживлялись.
– Ежели выгорит у них, слышь, драпу шабаш.
Речь, несомненно, шла о беглецах и о чем-то, что может им помешать, а то и завернуть все вспять, как предсказывал Крузо. Слово «диалог» слышалось повсюду, говорили о «готовности к диалогу», что Эд трактовал как своего рода вызов. Он наклонился к окошку, выдвинул наружу пиво и посмотрел клиенту в лицо, тот кивнул ему, но сразу отвернулся, чтобы занять место на одном из террасных стульев. Столы никто не вытер, подумал Эд и решил этим заняться вечером.
– Ежели выгорит, – прошептал он.
Эд заметил, что определенным голосам Крузо отпускал напитки безвозмездно или за символическую плату, наверняка людям, которых считал потерпевшими крушение, а на самом деле это были просто дармоеды, пользовавшиеся готовностью его друга помочь. Временами возникала кучка приверженцев, что лениво слонялись по террасе, но вскоре начинали выдвигать требования и выказывать недовольство «обслуживанием». Спустя несколько дней все они опять исчезли.
