Сибирский папа - Терентьева Наталия

Кащей, маячивший за моей спиной и несколько раз пытавшийся что-то говорить, пока я платила за одну ночь, показывала паспорта, свой и Генин, и брала ключи, наконец подошел, взял меня за плечи, энергично повернул к себе.

– Володя!.. – Я решительно убрала его руки. – Попытайся сказать словами всё, что ты хочешь сказать. Не надо меня хватать.

– Как знаешь. – Кащей страшно улыбнулся.

Вот лучше бы сейчас он выругался или хотя бы нахмурился. Хуже нет, если человек улыбается в тот момент, когда ему хочется тебя ударить.

– Уплывает рыбка, да, Володь? – засмеялась я. Мне на самом деле стало смешно.

Смех поднимался откуда-то изнутри, я не могла остановиться, я понимала, что совершенно не нужно сейчас смеяться, но напряжение сегодняшнего дня вышло вот таким образом. И я смеялась и смеялась. У меня уже от смеха потекли слезы, Гена негнущейся рукой протягивал мне бутылку воды, не знаю, откуда он ее взял, Йорик двумя руками тянул меня за рукав, Кащей пытался даже стукнуть по щеке, но это не помогло. Тогда я взяла бутылку воды, продолжая смеяться, вышла на улицу с бутылкой воды, вылила там ее себе на голову. Кажется, это мой способ. Справиться с моими чувствами может только стихия, пусть и заключенная в пластиковый футляр. Наши чувства и эмоции – это тоже частичка мировой энергии, пойманная в маленькое, крайне несовершенное человеческое тело, временную капсулу.

Мысли, потекшие в неожиданном направлении, отрезвили меня не хуже воды. Так, кажется, пора приходить в себя. Я допила остаток воды, побила себя по щекам. Я ведь спокойный человек? Спокойный. Не истеричка? Нет. Просто мне сегодня очень плохо. И моя голова перегревается, не выдерживает такой нагрузки. Как если хороший и надежный автомобиль разогнать до двухсот пятидесяти километров и ехать по бездорожью. Что с ним будет? Но я не автомобиль. И я не сломаюсь и не взорвусь. Сумею остановиться вовремя.

Человек, требовавший вернуть Йорика, стал мне названивать. На третий или четвертый раз я сказала:

– Да, конечно, хорошо. Скоро выезжаем.

Чтобы он хотя бы на время от меня отстал. Потом скажу, что приедем завтра. А завтра, на свежую голову, думать будет легче.

Мы отнесли вещи, каждый в свой номер, Йорик молча прошел к дивану, лег, не снимая ботинок, и сразу уснул. Я даже не поверила, думала, он балуется.

Как хорошо, что мне надо заботиться о Йорике. Вот сейчас я бы села на диван и стала плакать. А так я думаю – можно ли мне быстро сходить поесть, не проснется ли брат, не испугается ли, надо ли что-то ему принести. Я вдруг почувствовала сильнейший голод. Неожиданно, толчком. И еще что-то. Что-то пронеслось, какая-то мысль или ощущение, которое я не смогла поймать.

Какая же я черствая! Я слышала, что некоторые люди неделю не едят, если умирают их близкие. А я так хочу есть, что мне кажется, мне будет плохо, если я не съем хотя бы кусок хлеба. Вадик в таких случаях говорит, что у нас от голода падает уровень сахара в крови, поэтому организм панически требует еды, не обращая внимания на обстоятельства. Но у меня уж слишком тяжелые обстоятельства, чтобы хотеть есть. И тем не менее.

Я подошла к зеркалу и даже не сразу поняла, что это я. Ужас какой… Сказать, что я растрепана – это ничего не сказать. Красные пятна от слез еще не прошли. На виске проступил большой синяк. Глаза опухли, причем неровно, сбоку рта пролегла морщинка, с одной стороны. Вероятно, она пройдет, завтра или когда-нибудь.

Я смотрела на себя и видела Сергеева. Как странно. Его больше нет. Но есть я, похожая на него и другая. Конечно, что-то у меня есть и от мамы. А мама – как она жила все эти годы, смотрела на меня, видя во мне черты человека, с которым она почему-то не захотела жить? По своим личным причинам, как я понимаю. Если бы были какие-то обстоятельства – например, он бы ее обманул, а она не захотела бы его прощать, обязательно бы кто-нибудь проговорился. Наверное, мама меня не любила. И не любит. Не очень приятно жить с пониманием этого. Хорошо, что я не знала этого раньше. Думать об этом тяжело и сейчас не нужно.

Мама, как будто услышав на расстоянии мои горькие размышления, написала мне – она, в отличие от Вадика, почти никогда не звонит, только пишет. И то крайне редко, ведь для связи со мной есть Вадик.

«Дочка, ты как там?» – писала мама.

Хм, какая неожиданная забота. Что ответить? «Плохо»?

«Я хочу есть», – ответила честно я.

«У тебя нет денег, чтобы поесть? Или всё закрыто уже?»

Мама, образованный человек, без пяти минут доктор наук, не умеет считать время по часовым поясам. Как бы сделать так, чтобы не раздражаться?

Я набрала мамин номер. Писать, борясь с авторедактором, три раза заменявшим только слово «хочу» на «хватит», сил не было.

– Мам… У меня есть деньги, мне Сергеев успел дать кучу денег. И здесь еще не так поздно.

– А, хорошо… А я всё в такси. Представляешь?

– Выйди, сядь в метро.

– Ну, поздно уже. Стоим в таком месте, здесь рядом ничего нет, как нарочно.

– Мам, скажи мне одну вещь… Вот ты жила столько лет, смотрела на меня… Ты видела во мне Сергеева, да?

Я бы, наверное, не стала спрашивать это сейчас, мне хватило сегодня переживаний. Но она сама стала мне писать.

Я стала говорить слишком громко, Йорик вдруг сел на диване и посмотрел на меня совершенно испуганными глазами.

– Ой… – сказал он. – Мы где?

– В гостинице, не бойся, – ответила я.

– Что ты говоришь? – не поняла мама.

– Мам, я не тебе. Я брату говорю.

– Кому? А… прости, да… А почему ты с ним?

– Всё сложно объяснить. Ладно. Потом поговорим.

– Я могу ответить, Маня, на твой вопрос. Нет, я не видела в тебе Сергеева. Я видела, что ты на него немного похожа…

– Немного!.. Я очень на него похожа!..

– Думай, как хочешь. Для меня ты просто немного похожа. И другая. Моя дочь. И Вадика.

– Мама! Ты издеваешься надо мной, да? Ты специально делаешь мне больно?

Я больше не могла плакать, слез уже почти не было, но защитный механизм эволюции – плакать, когда тебе больно, все равно включился. Я не могу не размышлять, это дурацкое свойство мешает мне жить и помогает одновременно.

– Нет, Маняша, нет…

Я сбросила звонок. Как странно… Ведь у меня с мамой были совершенно нормальные отношения, всегда, и в детстве, и сейчас… Или их вообще не было? Я не думала о том, какие у меня отношения лично с мамой. Наверное, никаких. У меня хорошие отношения с родителями, и точка. Хорошие – никакие.

Ох, как же мне плохо. Как хочется открыть глаза и понять, что мне все это приснилось, что ничего этого не было. Я согласна вернуться в любую точку прошлого, только обязательно дойти до того момента, когда я познакомилась с Сергеевым. А потом пусть всё будет по-другому. Я не поеду к нему домой, он ничего мне не будет дарить, я просто посмотрю на человека, кровь которого течет во мне, я увижу, как он улыбается, я услышу его голос – мне кажется, я всегда знала, что он именно такой… И всё. И дальше я уеду в Москву, зная, что на свете есть он, мой отец. Что он есть, он будет, я смогу ему позвонить в любой момент. Смогу сесть на самолет и прилететь к нему – на день, на два…

Странная мысль пришла мне в голову. А если бы не было моего дня рождения, то есть, если бы Сергеев не стал бы устраивать мне празднества, он бы, возможно, НЕ ПОГИБ?!! О Господи… Поехал бы в другое время, ведь всё происходит в какой-то точке пространства и времени, а точка была бы другой…

Зачем я сама себя мучаю? История не знает сослагательного наклонения, наша собственная, маленькая, личная история тоже. Никто не знает, как бы было, если бы…

Поэтому, наверное, у меня несколько раз за эти дни было такое странное чувство, как будто какая-то тревожная мысль, которую я никак не могу поймать, а она никак не может сформулироваться, бьется, бьется в голове, беспокоит, отвлекает… Художник Николай понял, а я – нет. Я бегала и радовалась. А я что-то могла изменить?

Я пошла в ванную, открыла кран с холодной водой, долго-долго умывалась, пока лицо уже не заболело от холодной воды. Всё. Его больше нет. Надо себе это сказать. И ни одной такой мысли в голову не пускать.