Олег Рой - Капкан супружеской свободы
— Твой прадед очень ценил этот сорт. Жаль, что он уже не успел попробовать вино этого урожая, ему бы понравилось.
И человек, которого он никогда не видел, но которого помнил по захлебывающимся, острым строчкам бабушкиного дневника, вдруг встал перед ним во весь рост и наполнился живой плотью: ведь если ты знаешь, какое вино ценил твой прадед, ты уже немало можешь рассказать о нем!..
Потом он вывез кресло с бабушкой на недолгую прогулку в сад, мокрый от недавно закончившегося дождя, и она, ведя разговор ни о чем неожиданно, заметила: «Посмотри, какой необычный стальной цвет у сегодняшнего неба. Точно такие глаза в детстве были у Аси. Скажи, а у твоей матери сохранился этот оттенок?» И он, совершенно запутавшись в прошлом, настоящем и будущем, едва сообразив, что его мать и есть Ася, растерянно отвечал, изумляясь точности ее любящей памяти: «Вы правы, у мамы действительно были жемчужно-серые, редкого, странного оттенка глаза… Они очень нравились моему отцу. И моему деду тоже».
Легкая усмешка тронула губы бабушки, и она заметила с интонацией неуловимого женского превосходства:
— Да, у Николая Родионова всегда был хороший вкус.
А Соколовский смотрел на нее и понимал, что, наверное, в этот миг женщина, пережившая двух мужей и двух своих детей, видит внутренним взором то, о чем даже не догадывается ее внук, и за ее словами могут скрываться бездны, недоступные для другой человеческой личности и составляющие тот микрокосм, который и зовется чужой судьбой.
Все чудо было в том, что мало-помалу эта судьба вовсе перестала казаться ему чужой; за один лишь день, не проявляя никакой видимой заботы об этом, Наталья Соколовская добилась того, что ее внук ощутил не только близость к ней и дому, в котором она жила, но и странное чувство родства со всеми обитателями этого дома. Черный кот Маркиз, весь вечер пролежавший в гостиной рядом с камином, показался ему знакомым с детства; разговоры Эстель с дочерью о поклонниках Натали зримо напомнили ему такие же смешливые разговоры, которые совсем недавно еще вели Ксюша с Таткой; строгие гравюры на стенах оказались для него роднее тех самых знакомых афиш, с которых были скопированы; а бабушкины замечания о том или ином событии в ее жизни — о чем он знал из дневника либо догадывался или вовсе не подозревал, — так вот, эти замечания представлялись ему не предназначенными нарочно для развлечения заезжего гостя, а глубоко запрятанными сокровищами, ждавшими только его и представлявшими смысл лишь для него, Алексея Соколовского.
Он и сам не мог бы объяснить, отчего отверг приглашение остаться здесь на ночь, отчего вдруг заторопился к независимости и одиночеству, может быть, даже и ненужным ему, — но, во всяком случае, вечером он уходил из этого дома спокойным и прирученным, точно пес, только и ждущий, кто бы согласился его приручить. Дождь снова укрыл Париж прозрачной мерцающей пеленой, и в ней затерялись, растаяли последние слова провожавшей его в своем неизменном кресле Натальи Кирилловны: «Мы завтракаем в десять, дорогой мой. Но уже в восемь тебя будут ждать кофе и свежие булочки. Я ведь еще не знаю — вдруг ты у нас ранняя птичка?…»
Дождь все еще шел, когда Алексей вернулся в отель. Его комната вдруг показалась ему немыслимо пустой и темной; он долго стоял у окна, и призраки прошлого заглядывали ему в глаза, обещая несбыточные вещи и пытаясь утешить его в том, в чем утешить нельзя.
Глава тринадцатая. Семья
Он сидел в маленьком уличном кафе неподалеку от музея д’Орсэ и ждал Эстель; та опаздывала, и у него было время, чтобы побыть наедине с собой и разобраться в том, что же все-таки происходит.
За неделю, проведенную им в Париже, и за несколько последних дней, почти полностью прожитых им в доме Натальи Кирилловны Соколовской, никто ни разу не усадил его перед собой и не прочел лекцию о том, как жила до сих пор эта семья без него. Алексей так и не знал до сих пор, какая болезнь приковала его бабушку к креслу; он по-прежнему не догадывался о причинах ее поступков, не понимал ее характера, не улавливал мотивов той или иной фразы. Он еще не вручил ей привезенную в подарок картину, не выяснил ее мнения о своих спектаклях, не рассказал — и это было, пожалуй, самым странным, — что его жены и дочери больше нет… Но, не говоря о своих чувствах, они, кажется, успели дать друг другу главное — выказали взаимную общность, взаимный интерес и взаимное сходство. Все дело в том, что бабушка приняла его в свое сердце и в свою жизнь так, как если бы ничего другого и не могло быть; словно знакомы они были тысячу лет и он особо не нуждался ни в ее рассказах, ни в пояснениях, ни в том, чтобы ее узнать получше. Она обращалась с Алексеем, как с внуком, которого растила и любила с самого момента рождения, и это сбивало его с толку, хотя и давало возможность избежать излишне прочувствованных разговоров. И вот теперь он ждал Эстель, чтобы впервые поговорить с ней наедине — та первая, нервная встреча была, разумеется, не в счет — и задать ей вопросы, в ответах на которые он нуждался.
Моросящий дождь уже сменился в Париже ласковым, греющим душу и тело осенним солнцем, и Соколовскому хорошо было сидеть здесь, лениво наблюдая за стариком, примостившимся за соседним столиком, и спящей собакой у его ног, за непрерывным людским потоком, струящимся мимо, за причудливой игрой света и тени на тротуаре, над которым колыхались цветные зонтики кафе и узорные листья каштанов. В такие вот спокойные, не обремененные болью минуты он думал о том, что непрерывная цепь событий, приведших его сюда и кажущихся ему такими логичными и неизменными, на самом деле лишь прихоть случая, насмешка судьбы и что тень, навсегда омрачившая его жизнь, на самом деле не более чем естественное состояние человека, спасаться от которого так же бессмысленно, как пытаться уйти от судьбы.
— Одиночество — это приговор, которого не отменяют, — пробормотал он, не отдавая себе отчета, что говорит вслух.
И тут на него упала другая тень — живая, звучащая, человеческая.
— Вы всегда так легко выдаете свои потаенные мысли посторонним? — спросила, улыбаясь, Эстель, и он понял, что она слышала его слова, обращенные к самому себе.
Она стояла перед ним, высокая и почти величественная, в длинном черном пальто, полы которого чуть расходились книзу. Глядя на него сверху вниз, женщина, казалось, ожидала чего-то, и весь ее облик — строгий, элегантный и какой-то «дорогостоящий» — вдруг представился ему чужим и незнакомым.
Он поднялся, бережно взял в ладони протянутую ею руку и вместо приветствия промолвил:
— Прошу вас, садитесь. Я очень рад вам, Эстель.
