Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты
— Не извиняйтесь, сеньора, я очень признателен вам.
— Видите ли, я соседка Долоретас и часто составляю ей компанию, пока готовлю еду.
Говоря это, она повела меня по коридору к квадратной комнате, видневшейся в глубине. Посредине комнаты стояло кресло и стол с миской, наполненной горохом, а рядом, на газете, сложенной вдвое, громоздилась куча гороховой кожуры. Долоретас сидела в кресле, укутанная в одеяло, несмотря на жару. При виде меня глаза ее ожили.
— Ах, сеньор Хавиер, как любезно с вашей стороны, что вы вспомнили обо мне.
Она говорила с трудом: правая сторона ее лица была парализована.
— Как ваше здоровье, Долоретас?
— Совсем никудышное, дружок. Сами видите.
— Не надо отчаиваться, вы еще повоюете в конторе.
— Не надо меня утешать, сеньор Хавиер. Я никогда больше не вернусь в контору. Посмотрите, что со мной стало. — Я молчал, не зная, что сказать, потому что, несмотря на искренность моих слов, она действительно выглядела очень плохо. — Я молю бога только об одном: «Господи, пошли мне доброго здоровья… Пошли мне доброго здоровья, раз уж ты лишил меня всего остального». Но, видно, богу угодно послать мне последнее испытание.
— Нет, нет, Долоретас, это несправедливо. Вы поправитесь, обязательно поправитесь.
— Мне всегда не везло. Ведь я лишилась родителей еще маленькой девочкой и прошла через множество невзгод…
Соседка машинально очищала гороховые стручки, равномерно покачиваясь всем своим тучным телом. На улице смеркалось, и как это часто бывает летом в приморских городах, с наступлением сумерек атмосферное давление повысилось и жара стала еще более удушливой. Легкое пощелкиванье стручков напоминало отдаленный жалобный стрекот кузнечиков.
— Потом все наладилось, — продолжала Долоретас. — Я познакомилась с Андреу. Самым добрым человеком из всех, кого мне довелось встретить в жизни. Мир праху его! Мы поженились. Оба были молоды, хороши собой, наслаждались жизнью, пользовались всеобщей любовью. Простите, что я говорю вам все это, и не подумайте, что я выжившая из ума старуха… Андреу не был барселонцем. Он приехал сюда учиться, а когда мы с ним познакомились, женился на мне и остался здесь жить. Работа не страшила его. Он был полон сил, но не имел никаких связей. Вот тогда-то он и подружился с парнем по имени Пеп Пунткеет. Андреу в нем души не чаял, и оба они впряглись в работу, словно волы. У Пепа повсюду имелись дружки, и, делая то одну работу, то другую, они неплохо зарабатывали. Мне он не нравился, и я не раз предупреждала мужа: «Вот увидишь, Андреу, вот увидишь, этот Пеп не доведет тебя до добра». Но бедняжке Андреу хотелось заработать побольше денег, чтобы я ни в чем не нуждалась. Как и следовало ожидать, Пеп оказался негодяем: он одурачил моего мужа, как последнего простофилю, впутав его в какие-то грязные махинации, и, забрав с собой деньги, скрылся, едва фортуна изменила им. Андреу остался один, преследуемый врагами. «Вот видишь, Андреу, вот видишь». «Не волнуйся, дорогая, мы выпутаемся из долгов, и все образуется». Андреу был слишком добрым и бесхитростным. Как-то вечером… как-то вечером я готовила ужин, зная, что он придет голодный. Но проходили часы, еда остыла. А потом пришли сеньоры; они оказались из полиции. Стали расспрашивать меня, а потом сказали: «Идемте с нами, сеньора, ваш муж в больнице». Когда мы туда пришли, бедный Андреу уже умер. Мне объяснили, что произошел несчастный случай, но я уверена, что его убили дружки Пепа.
Долоретас плакала. Соседка вытерла ей слезы.
— Не надо вспоминать об этом, сеньора Долоретас, о тех пор уже прошло столько времени.
Но Долоретас по-прежнему плакала.
— Ах, пресвятая божья матерь! В жизни гораздо больше страданий, чем радостей! Радости пролетают мгновенно, а страдания тянутся вечность… — проговорила соседка.
— Я знаю, — сказала Долоретас, — что вы женились, сеньор Хавиер, на очень хорошей, благородной девушке. Желайте ей добра, берегите ее и молите бога, чтобы он сохранил ей здоровье и жизнь. Молите бога, чтобы вашей жене не пришлось столько страдать, сколько мне.
Я ушел от Долоретас подавленный. Меня угнетала даже темнота. Я остановился у пивного ларька и выпил коньяк, размышляя над словами Долоретас. Ее история была обычной историей многих барселонцев.
Мария Кораль посмотрела на меня так, словно я вошел в квартиру на руках.
— Что с тобой, Хавиер? Ты встретил призрака?
— Да.
— Расскажи.
— Это особенный призрак: призрак, воскресший из нашего будущего. Наш собственный призрак.
— Да постой! Объясни толком, без своих адвокатских уловок.
— При чем тут мои уловки, Мария Кораль. Я слишком удручен, дай мне как следует поразмыслить.
И оставив ее с открытым ртом, я заперся у себя в комнате (из-за ее болезни мы все еще спали порознь), просидев там до самого ужина. Мария Кораль была в плохом настроении из-за допущенной мною бестактности. Я высказал ей все, что думал: мы живем, не имея твердой почвы под ногами, в мире хищников, мы не можем выжить, рассчитывая только на собственные силы. Вот-вот разразится кризис, положение в стране напряженное, безработица растет. Мы не можем позволить себе ринуться в эту разбушевавшуюся стихию, пытаясь удержаться в этом бушующем море на шатком стволе наших добрых намерений. Необходимо все как следует взвесить, обуздать наши романтические порывы, чтобы не сделать опрометчивого шага. Мы должны твердо стоять на ногах, Мария Кораль, очень твердо. Говоря все это, я думал прежде всего о ней, а не о себе. Она должна была понять меня. Я знал о жизни многое такое, о чем она даже представления не имела по своей молодости…
Но Мария Кораль не дала мне договорить. Она отшвырнула от себя тарелки и столовые приборы, вскочила, опрокинув стул, посинев от негодования, дрожа от ярости. Даже в ночь накануне праздника Иоанна Крестителя, когда мы с ней поссорились, она не была в таком гневе.
— Я все поняла, можешь не продолжать. Почему я тебе поверила? Почему раз в жизни поверила мужчине?
Она заплакала и бросилась вон из столовой, но я схватил ее за руку.
— Да успокойся, дай мне договорить.
— Нет, не надо… Я все хорошо поняла, — прошипела она, глядя на меня с ненавистью. — Ты такой же, как Леппринсе… только у него есть деньги, а ты — нищий пигмей.
Она вырвалась из моих рук, вышла из комнаты, хлопнув дверью с такой силой, что показалось, будто взорвался снаряд, и заперлась у меня в комнате (ее дверь по-прежнему была сломана), отказываясь выйти оттуда, несмотря на все мои мольбы.
На следующий день я отправился на работу. Я шел, надеясь, что взрыв ярости Марии Кораль постепенно утихнет и мы окончательно решим все наши проблемы, как вдруг увидел лимузин Леппринсе, который проехал мимо меня в противоположном направлении. Я остановился и проводил его взглядом: он затормозил у подъезда моего дома, и из него вышло два человека, которых я тут же узнал, несмотря на довольно большое расстояние. Это были Леппринсе и Макс. Лимузин, управляемый шофером, развернулся и снова проехал мимо меня. Наших проблем больше не существовало; ибо проблемы перестают существовать, если они неразрешимы. А в данном случае вместо проблем существовала неотвратимая реальность. С разбитым сердцем продолжал я свой путь.
Возвратясь вечером домой, я не застал Марии Кораль. Я лег в постель, не поужинав, и курил одну сигарету за другой, пока не услышал шагов в прихожей. Судя по ее нетвердым шагам — Мария Кораль натыкалась на мебель и бесстыдно икала, — я понял, что она сильно пьяна. Лелея слабую надежду вернуть утраченное счастье хотя бы частично, я встал и направился к ней в комнату. Но дверь, починенная кем-то, была заперта на задвижку и не поддавалась. Я ласково позвал:
— Мария Кораль, открой, это я, Хавиер!
— Не пытайся войти, дорогой, — сказала она насмешливо и расхохоталась, — я здесь не одна.
Я побледнел. Неужели она говорит правду? А может быть, только делает вид? Я наклонился, чтобы заглянуть в замочную скважину, но кто-то сильно стукнул меня по спине. Я обернулся и увидел перед собой Макса: стоя посредине коридора, он направлял на меня дуло своего пистолета.
— Терпеть не могу шпионов! — прошипел он язвительно.
Я вернулся к себе в комнату и стал ждать. В течение нескольких часов, которые показались мне вечностью, в коридоре раздавались шаги Макса, в спальне — смех и болтовня Марии Кораль, а за стеной недовольное ворчание добропорядочных соседей. Потом я уловил шум в прихожей. Я представил себе раздетую жену, которая провожала любовника на лестничной площадке… Наконец сон одолел меня и мне приснился Вальядолид и отец, который провожает меня маленького первый раз в школу.
Со следующего дня жизнь наша потекла так же, как до памятной ночи накануне праздника Иоанна Крестителя, с той лишь разницей, что теперь мы вели себя, словно актеры на сцене театра, без смены декораций, разыгрывая друг перед другом спектакль, фальшь которого была совершенно очевидна. Первые две недели эти позорные сцены продолжались довольно часто, хотя я больше не сталкивался с Максом. И они, и я действовали очень осмотрительно в этом смысле. Но постепенно попойки становились реже, не такими продолжительными и бурными, пока, наконец, не свелись к одному разу в неделю; Леппринсе явно сдавал. Я почти ежедневно навещал Долоретас, нередко засиживаясь у нее допоздна, отчасти потому, что хотел быть подальше от трагического фарса, который разыгрывался у меня в доме, а отчасти потому, что мои беды в сравнении с ее несчастьями казались мне не такими уж страшными. Так длилось все лето, до середины сентября, пока вдруг однажды все не изменилось.
