Эдуардо Мендоса - Правда о деле Савольты
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я почти шепотом.
— У меня большая слабость и очень неприятное ощущение в желудке, — ответила она.
— Доктор говорит, что ты скоро поправишься.
— Я знаю. А ты как?
— Хороню. Только ты меня здорово напугала.
— Ты еще никак не придешь в себя, да?
Я опустил глаза, чтобы она не увидела слез, невольно навернувшихся мне на глаза. Но тут же вспомнив, что должен поднять ей настроение, решил сострить.
— В этом месяце счет за газ будет стоить нам целого состояния.
— Ради бога, не вспоминай про газ! Как ты можешь?
— Прости, я пошутил.
— До шуток ли нам теперь?
— Доктор сказал…
— Оставь его в покое. Что он может знать! Мы должны поговорить с тобой о более серьезных вещах.
— Да?
Мария Кораль снова приуныла, и я встревожился. Но она тут же взяла себя в руки и, пристально посмотрев на меня взглядом умирающей, спросила:
— Хавиер, ты меня любишь?
К моему великому удивлению, поскольку я считал, что у меня на этот счет сохранились те же сомнения, что и год назад, — сомнения, которые так шокировали Перико Серрамадрилеса, когда я сообщил ему о том, что женюсь — слова вырвались сами собой:
— Да, я всегда любил тебя. Любил с первого взгляда, а теперь люблю еще сильнее и буду любить всю свою жизнь, как бы ты ко мне ни относилась.
Мария Кораль вздохнула, закрыла глаза и прошептала:
— Я тоже люблю тебя, Хавиер.
Дверь палаты открылась, и доктор направился к нам с явным намерением прекратить свидание. Я поспешил проститься с Марией Кораль.
— До свидания. Завтра я приду пораньше. Принести тебе что-нибудь?
— Нет, у меня все есть. Ты уже уходишь?
— Приходится. Сюда идет доктор.
Его приближение положило конец нашему прощанию, чему я очень обрадовался, так как меня стало лихорадить от волнения.
— Нашей больной пора отдохнуть, сеньор Миранда. Завтра приходите. Милости просим.
— Не тревожьтесь за меня, доктор, — проговорила нам вслед Мария Кораль. — Теперь я выздоровлю окончательно.
Очутившись на улице, я облегченно вздохнул. Наконец-то Мария Кораль сказала мне правду. И вместе с тем я испытывал какое-то смутное беспокойство.
Здоровье Марии Кораль шло на поправку. Настроение у нее было прекрасное, и вскоре врач позволил ей встать с постели и гулять по саду, который окружил больницу. Погода стояла теплая, в ясном голубом небе не было ни единого облачка. Во время наших спокойных прогулок по саду мы говорили о пустяках, стараясь избегать интимных тем из нашего прошлого. После посещения Максом больницы мы ничего не слышали о Леппринсе. Перико Серрамадрилес время от времени звонил мне домой по телефону и интересовался нашими делами. Однажды, когда мы собирались на прогулку, явился доктор и сообщил, что здоровье Марии Кораль вполне удовлетворительно и завтра ее выпишут из больницы.
— Радуйтесь, сеньора, — сказал доктор с самыми лучшими намерениями. — Завтра вы вернетесь домой и сможете возобновить свою прежнюю жизнь.
Как только мы остались одни, она сразу же почувствовала себя хуже. Лицо ее омрачилось.
— Что ж нам теперь делать, Хавиер? — спросила она.
— Не знаю. Что-нибудь придумаем. Верь мне, — ответил я, желая ее успокоить, хотя и разделял ее страхи. С того дня, как Мария Кораль попала в больницу, я не выходил на работу, приближался день получки, а денег у нас не было. Что делать? Мы молча шли по аллеям, окаймленным забором и клумбами. Больные в колясках робко раскланивались с нами. Внезапно Мария Кораль остановилась передо мной.
— У меня есть идея!
— А ну выкладывай.
— Мы эмигрируем в Соединенные Штаты.
— Эмигрируем?
— Вот именно: соберем пожитки и махнем туда.
— А почему именно туда?
— Я слышала много чудес об этой стране. И всегда мечтала туда поехать. У молодежи там большое будущее. Можно заработать много денег, там полная свобода, делай что хочешь, никто тебя не спрашивает, кто ты, о чем думаешь, откуда приехал.
— Но, милая моя, в Штатах говорят по-английски, а мы с тобой не знаем по-английски ни слова…
— Чепуха! Там полно иммигрантов со всех стран. К тому же мы поедем туда не читать лекции, да и язык можно выучить, разве не так?
— Конечно, можно. Но что я там стану делать, не зная языка?
— Ты можешь пасти скот!
— Пасти скот? Какая чушь!
— Ну хорошо, не обязательно пасти скот, можно делать что-нибудь другое. Знаешь что? Ты станешь учить язык, пока не овладеешь им как следует, а я тем временем буду работать за двоих. Я могу выступать со своим старым акробатическим трюком.
— Ну уж нет!
— Не будь смешным! Ведь это же замечательно! Мы могли бы поехать в Голливуд, я бы устроилась там на работу: снималась бы в боевиках и детективах акробаткой или наездницей. Ты тоже стал бы киноактером. Для этого вовсе не надо говорить на каком-то языке.
Я прыснул от смеха, представив себя киноактером в широкополом сомбреро, скачущим верхом на коне по степи, под градом пуль.
— Я слишком некрасив для этого, — возразил я.
— Подумаешь! Том Микс тоже не блещет красотой, — парировала Мария Кораль с самым серьезным видом.
Ее так вдохновила эта идея, что мне не хотелось ее разочаровывать. В ту ночь, один, в пустой квартире, я долго размышлял, взвешивал, прикидывал до самого рассвета, но ничего не придумал. Днем я заехал за Марией Кораль и привез ее в извозчичьей карете. Квартиру я украсил цветами, но ее мучили воспоминания, повергая в печаль. Она легла в постель, приняла успокоительное, прописанное ей врачом, и крепко проспала до самого вечера.
Вечером нас навестил Перико Серрамадрилес. Он принес букет гвоздик, старался держаться непринужденно, но разговор никак не клеился. Я понимал, что происходит с моим приятелем, но не пришел ему на помощь, по опыту зная, что все мои усилия в этом смысле окажутся тщетными. Я вспомнил, какое неотразимое впечатление произвела на меня Мария Кораль, когда я увидел ее впервые в кабаре. Порочная, таинственная атмосфера кабаре, окружавшая ее, пробуждала в несчастной неодолимое желание предаться чувственным наслаждениям, стараясь угодить толстосумам. Перико Серрамадрилес, слишком неискушенный в подобных вещах, лишенный цинизма, который приходит с опытом, наверное, не отважился разрушить эту преграду, смалодушничав, совсем пал духом, не в силах противостоять легенде, превращенной в реальность. Встреча была короткой и натянутой. Прощаясь с ним, я уже знал наперед, что мы больше никогда не увидимся. Вернувшись в комнату, я под влиянием того впечатления, которое Мария Кораль произвела на моего приятеля, посмотрел на нее, словно на запретный плод, недоступный бедному помощнику адвоката, а припасенный на десерт богачам, таким, как Леппринсе. Я был раздражен, Мария Кораль кипела от гнева.
— Что с твоим другом? Почему он смотрел на меня, как на редкое насекомое? — спросила она.
— Он очень застенчив, — ответил я, не желая причинить ей боль.
— Ты хорошо знаешь, что дело не в этом, — проговорила она. — Я внушаю ему страх.
Я хотел сказать: «И мне тоже», но промолчал. В подобные минуты я чувствовал себя укротителем, который, входя в клетку со львами, понимает, что никто не посмеет войти туда вместе с ним, и хорошо сознает, что рано или поздно ему могут откусить голову. Но жребий был брошен, как сказал бы Кортабаньес, и оставалось лишь ждать, чем все это кончится.
Спустя несколько дней после визита к нам Перико Серрамадрилеса я, пресытившись сиденьем дома, решил навестить Долоретас и сказал об этом Марии Кораль. Она не возражала:
— Иди, а я посижу дома, если ты не против. Я еще очень слаба. Только не задерживайся долго.
Долоретас жила на улице Камбиос Нуэвос в мрачном, неприглядном доме, насквозь пропахшем мясом, овощами я горохом, с узкой, темной лестницей, ржавыми перилами и обшарпанными стенами. Я постучал в дверь и увидел, как кто-то изнутри приоткрыл глазок.
— Кто там? — послышался тоненький голос.
— Друг Долоретас: Хавиер Миранда.
— Сию минуточку, сеньор.
Дверь отворилась, и я вошел в унылую, пустую прихожую. Мне открыла молодая, тучная женщина. Одной рукой она придерживала края передника, в котором лежали гороховые стручки.
— Простите, что я в таком виде, я чищу горох.
— Не извиняйтесь, сеньора, я очень признателен вам.
— Видите ли, я соседка Долоретас и часто составляю ей компанию, пока готовлю еду.
Говоря это, она повела меня по коридору к квадратной комнате, видневшейся в глубине. Посредине комнаты стояло кресло и стол с миской, наполненной горохом, а рядом, на газете, сложенной вдвое, громоздилась куча гороховой кожуры. Долоретас сидела в кресле, укутанная в одеяло, несмотря на жару. При виде меня глаза ее ожили.
