Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2006)
№ 17 — 21. Рассказы последнего мини-цикла книги посвящены страстям и страданиям. Как уже говорилось, в мире Новикова жизнь лишена логики и законов, хотя его герои все время пытаются логическую предсказуемость и объяснимость жизни — навязать.
Герои этих рассказов — бизнесмены, и это не случайно. Именно деловые люди, по Новикову, первыми попадают в ловушку схематичной, инерционной, предсказуемой жизни. Именно они воображают себя “в праве своем”, вдыхающими “заслуженный воздух”, всесильно контролирующими свою судьбу. Мир бизнеса, наиболее ярко воплощающий хищнические законы общества, изображен Новиковым сатирически, как мир псевдосвободы и псевдосилы.
Любопытен сюжетный ход: в каждом из этих рассказов герой-везунчик, герой-богач по ходу жизни оказывается сопоставлен с кем-то, представлявшимся ему неполноценным. Зеркальным братством с бизнесменами оказываются связаны пенсионерка (“Подпись Домина”), пьяница (“Красивые люди”), бомж (“Sectio”), инвалиды (“„Накормимте же голубей””) и фантастическая сирота — девочка-клон, донор органов для богатых больных (“Кло”). Пенсионерка осмеливается противостоять мифической власти всесильного Домина. Инвалиды, которых наняли как щит от налогов, оказываются честными работниками и лихими, как будто из племенных жреческих времен, танцорами, и, по иронии судьбы, именно одного из них вынужден просить о помощи хозяин “инвалидного” магазина. И как бы ни казался немец Адольф правильней, удачливей и “красивей” русского пьяницы дяди Пети, итог их судьбам, на миг пересекшимся на русской свадьбе пасынка Адольфа, автор подводит по-своему — по мерке отпущенной им свободы, по качеству их порывов. Смерть дяди Пети описана как прекрасная, потому что в ней выразились радость и воля всей его жизни. “Дальнейшая” же — после того русского, свадебного, лихого дня — “судьба Адольфа неинтересна”.
Сложнее отношения богача и убогого в рассказе “Sectio”. Когда-то по легкомыслию погубивший бездомного, герой не сумел избавиться от чувства вины и постепенно стал доживать жизнь своей невольной жертвы. Притча о гордыне повторится, когда он, уже сам бомж, встретит похожего на себя самоуверенного молодого человека — своего тезку и второго героя рассказа. Пока бывший властитель жизни вспоминает о страстях и страданиях своей судьбы, его уже вскрывает его молодой двойник: безымянно умерший на снегу, бомж стал учебным пособием для студентов-медиков. В образе этой погубленной жизни видно предупреждение молодому гордецу, и мы гадаем: что победит в нем — соблазн легкого успеха или трудные мысли о его неоднозначности?
Герой рассказа “Кло” — типичный герой Новикова, разочаровавшийся во всем, от любви до власти, — оказывается в больнице: отказали почки. Друг-врач обещает ему легкое, дорогое и беспроблемное излечение: наука, мол, ушла вперед, были бы деньги за ней угнаться. Герой, переживая открывшуюся напрасность всей жизни, выискивает у себя какое-нибудь достижение в прошлом — но тут же понимает, что это самообман, что достижение если возможно, то только впереди, и потому выздоровление для него — не просто шанс продлиться, но и возможность дожить до оправдательного момента. Однако выясняется, что времени выжидать у него уже нет: шанс дан ему уже сейчас, в этой клинике, в миг, когда узнал, что симпатичная, живая и человечески настоящая девочка Кло, сбегавшая из своего отделения к нему поболтать, — его донор, жертва ради продолжения его сомнительной жизни. Полиция одного гетто убивала заключенных другого, чтобы выжить, — думает герой, — но сам он, теперь не жилец, но и не “мембер взаимной охоты”, смог вырваться за рамки общественного закона уничтожения других для себя.
Рассказ “Там, где зимуют тритоны” ( № 22 ) продолжает мотив обмана бесхитростных — как преступления против веры: девочка-дочь Аня, как и девочка-донор Кло оказываются безвинными жертвами ошибочной жизни героя, его шансом на искупление. Рассказ, реализующий сказочные фантазии, в контексте книги в самом деле похож на сказку — перед вечным сном, дыхание которого веет в заключительном произведении сборника.
№ 23. Рассказ “Муха в янтаре” открывал первую книгу Новикова. Теперь он книгу замыкает, становясь ее итогом и выявляя в себе удачу еще совсем раннего творческого порыва писателя.
В рассказе соревнуются Время и вышедший из повиновения ему, янтарем воспоминания застывающий момент. Время олицетворено в молоденьком лейтенанте, под чьим началом высадились на берег пять матросов медицинской службы для получения оборудования со склада. К его досаде, уставшие от службы матросы — оксюморонно названные автором “эпикурейцами” — вверяют себя не его мельтешащим приказаниям, а безмолвным велениям вечности, выраженной в “обычном летнем дне” — покоем, живописностью побережья, “благолепием хрупкого момента”. Пляж, полный загорелых купальщиц, пир с тюлькой и крымским портвейном, непривычный, с берега, вид моря — вот те самые моменты дня, которые запечатлеются в душах героев “в мельчайших подробностях” и “потом, через много лет” осветят их жизни “целительным восторгом полноты, незряшности жизни”. Несущееся будто сквозь героев Время, в котором — нашествие небытия, остановлено торжествующим в мире вокруг бессмертием, чей отблеск навечно остался в их душах, подобно тому как навеки утонула в янтаре, “жидком куске солнца”, “доисторическая муха”, с последним, мгновенным, счастливым знанием “на мушином лике” — что “смерти нет, а есть лишь окружающий тебя, невыразимо прекрасный мир, и ты в нем пребудешь вовеки”.
В последнем абзаце рассказа Время вновь запущено в ход, и нити судьбы выпрядены для каждого из героев. По-разному сложившись, их жизни схоже освещены “отпечатком обычного летнего дня”, отразившегося у кого в тюльке по выходным, у кого в акварельных степных пейзажах, у кого в пристрастии, не по средствам уже, к белому крымскому портвейну, а пуще всего — в гибели одного, чья память, задохнувшись в миг суицидального удушья, вдруг предъявила в оправдание обрываемой жизни — воспоминание о ярком солнечном дне, “похожем на доисторическую муху, застывшую в куске янтаря с блестящими от счастья последнего знания глазами — смерти нет”.
“Смерти нет”, — звучание этих заключительных слов выводит и эту “повесть” в вечность, делая ее таким же “янтарным” событием памяти для всякого, кто прочтет книгу до конца.
Валерия Пустовая.
1 Подробнее смысл и эстетика этого рассказа-притчи разобраны мною в статье “Пораженцы и преображенцы: о двух актуальных взглядах на реализм” (“Октябрь”, 2005, № 5).
Хлопок одной ладонью
Янвиллем ван де Ветеринг. Пустое зеркало. СПб., “Амфора”, 2005, 287 стр.
Молодой человек двадцати шести лет остро ощутил бессмысленность и непросветленность жизни. У него вдруг образовались кой-какие деньги, он сел на корабль и отправился в Японию — в дзэн-буддийский монастырь.
У молодого человека не было ни адреса, ни рекомендации, и он не знал ни слова по-японски. В сущности, он отправился незнамо куда искать незнамо что. Он твердо знал, что если это чаемое им незнамо что вообще существует, то уж никак не в Голландии и не в христианстве. И он отправился в страну дзэн.
В какой именно монастырь — посоветовал ему гостиничный портье, который не мог взять в толк, что нужно этому европейцу. Безумие цели он отнес на счет своего несовершенного английского. В конце концов он решил, что молодой человек хочет написать статью (и мысли такой не было). Дал адрес. То есть все вышло спонтанно и случайно. Да, дело происходит в конце пятидесятых, полвека назад, но значения это не имеет: поверхность моря меняется непрерывно — в глубинах царит постоянство.
Молодой человек подошел к монастырю. Постоял у ворот, поставив чемодан на землю. Позвонил в колокол. Был принят. Прожил в монастыре больше года. Вернулся в Голландию. Написал книгу. Не сразу — через пятнадцать лет. Было время подумать. Написал без “эзотерики”, “мистики”, “рассуждений”. Написал по принципу: вижу дерево — пою дерево. Про простые, обыденные вещи. Суховато написал — самое оно.
Про монастырский быт, про еду, про туалет (вонючая дыра в дощатом полу с мухами — ужас, но не для России), про баню. Про боль в мышцах и суставах, отказывающую в естественном и доступном для “всех” праве правильной позы. “Боль была порой настолько сильной, словно я сидел на горящей куче хвороста, и тогда мои зубы начинали отбивать дробь и я всхлипывал, не в силах более сдерживаться. Заметив мое состояние, старший монах отправлял меня на двадцать пять минут в сад, где я ходил туда-сюда, не прерывая медитации, так, чтобы он со своего места меня видел”.
