Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2006)
Интересно, что следующий рассказ “Волшебные превращения” исходит из того же сюжета, что и “На Суме-реке”, но итог его совсем другой. Все дело в личности героини. Если в “Суме…” она выбирала жизнь с “кускусом”, сознавая и каясь, что уходит от незаконной любви в уют общепринятой семейной жизни и по сути не согрешала, а ошибалась, то героиня “Превращений…” откровенно лжет герою, выдумывая ему грехи, чтобы спрятать от него и себя правду: она просто нашла себе более выгодного спутника жизни. В результате герой не спасен от мести, а ввергнут в нее, не оспаривает предрассудки общества правотой своего чувства, а принимает законы волчьей, в данном случае красноармейской, стаи. Момент разрыва с невестой совпал с предстоящим герою первым самостоятельным допросом. Случайные детали внешности старорежимной старухи делают ее похожей на изменщицу-героиню, и допрашивающий позволяет своей мести покарать ее за так и не выясненную вину.
Гремящая музыка мести звучит с первого такта высадки героев рассказа “Жабы мести и совести” на незнакомый берег моря, где один из них — братьев по крови, но противников по духу и образу жизни — сразу находит топор. Герои приплыли сюда за отдыхом и примирением, но мир не дается им, отягощенным злобой, как не дается в руки в “высверке радужного нимба” выпрыгивающая в небо семга — не дается радость ее возвышающего стремления. В ссоре рука (кого из двоих?) все-таки схватила дьявольски кстати найденный топор. Но — через полиграфически выраженный интервал самых черных читательских предчувствий — “вдруг совсем рядом гулко и надежно скакнула семга именем Его”, спугнув братоубийство.
Рассказ “Вокруг реки” — переход к следующей группе рассказов об упущенных молодости и порыве. Персонажи рассказа упорствуют в мстительном взаиможлобстве, боятся любви и искренности и потому обречены на старость в одиноких мстительных фантазиях. Настроение неизбывной старости, бесповоротности сделанного, невозможности спасения открывает закатную эпоху жизни героев Новикова.
№ 13 — 15. Рассказы начинают играть с жизнью в оглядки: герои, тоскуя от “рутины устоявшихся будней” и “щемящего ощущения острой необратимости”, пытаются нагнать когда-то упущенный момент порыва, вернуть молодость, удивительность жизни, ее смысл.
Герои рассказа “Чувство, похожее на блюз” буквально несутся вдогонку упущенной молодости, к пропущенному повороту в сторону счастья. Несутся на мотоцикле, подарить который предмету их общей в юности любви — стало спасением от “отчаяния ушедшего времени”. Когда произошедшее в рассказе оказывается только сном, герой вяло размышляет, что неплохо было бы и впрямь так поступить — где-нибудь в декабре, но тут же, чувствуя угасание в который раз отложенного порыва, пугается, встает и бежит, как вставал и бежал во сне. Финал открытый, но шанс на спасение дан.
Более призрачный он в других рассказах этой группы: тяжелая болезнь становится результатом задавленного порыва в рассказе “Гордость и страх”, смерть — в рассказе “Огонь вода”.
“Огонь вода” — это и сентябрьское перетекание из жаркой деловой сутолоки лета в мудрую неторопливость влажной осени, и переход героя из рутины в новую, творческую жизнь. Огонь-вода — это и огненная вода, из-за которой глупо погибает герой. После долгих лет сомнений и отговорок — порыв к творчеству задавлен в герое приверженностью к логичности, расчету в жизни, каковая в мире Новикова ошибочна и всегда заканчивается сокрушительной, отрезвляющей оплеухой судьбы, — после долгих лет “глупого бездействия” герой позволяет себе вырваться на недельку в деревню, чтобы там за печатной машинкой впервые воплотить лелеемое в душе нечто. Первый лист удачно заполнен, но порыв слишком долго откладывался и поспел не ко времени. На подъеме герой отправляется за водкой и куражливо ввязывается в спор с полезшим без очереди. Его порыв здесь неуместен, ему бы смолчать, но не вовремя отпущенная на волю душа заводит героя за угол, в пыл битвы — на лезвие сердцем. “Сила и тоска” в глазах противника подтверждают ошибочность, обидную необязательность развязавшейся драмы: просто не ко времени подвернулись сентябрь, и взлет, и радость слов, и предвкушение — опять, опять! чего же еще? — счастья. Вместе с сержантом местной милиции заглядывая в листок рукописи героя, мы видим квинтэссенцию его жизни — то, ради чего он мучился, чего так ждал и чем теперь только, в единственности и незаконченности, останется на земле.
№ 16. Упустившим свой шанс на преображение, окоченевшим в каменной прохладе рациональности героям остается лишь суррогат порыва — черный восторг загула, драма которого раскрыта в рассказе “Вожделение”. Загул — насмешка над человеческим порывом к счастью, потому что радость, даруемая вином герою, тяжела и непрочна. Не случайно эпизоды черного загула переворачивают смысл помещенного в их контекст слова “веселье”: оно у Новикова чаще употреблено не в прямом значении, а будто с издевкой — “веселый” как бредовый, лихорадочный, отчаянный, тоскливый и “тусклый”.
В “Рубиновом вторнике”, который, как и “Вожделение”, начинался с предвкушения радости и подготовки к праздничному гулянью, герой был наделен правотой порыва. Там было преломление инерции — порывом к празднику, свобода загулять. Здесь же есть необходимость загулять, инерция самого загула, ставшего привычным спасением от отчаяния.
“Вожделение” недаром помещено после рассказов об утерянном оправдании жизни: оно посвящено послежизнию, прожиганию обанкротившихся смыслом дней. Встреченная героями старушка, которую решено довезти до дому, вносит надлом в привычную линию загула. Она — шанс героев на нетривиальность дня, но воспринимается ими как напоминание о “безнадежности” и “печальном бессилии” старости, против которых и направлен их взбрык вожделения.
В зазвучавшей с первых же фраз рассказа музыке радости постепенно проступает гул рока. День очередного праздника становится днем судным. На одной чаше весов — светлые радости дружбы (встреча героев) и добра (спасенная старушка, вынесенное ею молоко как повод к чистому воспоминанию детства). На другой — черные радости хмеля (в винной беседе впервые открывается потерянность героев, их усталость для веры), радость безудержности (слияние лихих и отчаянных нот в шумном концерте бани), наконец, радость падения (секс втроем, порой ошибочно принимаемый читателями за основной сюжет рассказа). Покачнувшаяся в сторону бездны, жизнь мстит за себя, ставя героев перед лицом их собственной тьмы. Ночная шалость оборачивается сестрой злодейства: в случайно увиденных телекадрах герои с ужасом узнают возможный духовный итог своего разгульного малодушия. “Шел югославский фильм. Горели дома. Бегали люди. Гнобили сербы хорватов. Или наоборот. …На переднем плане жестко, как будто не в кино , трое насиловали одну. Двое сидели на ее руках и курили. Третий трудился, как мир, труд, май … вытащил из ножен нож и воткнул в живот той, что лежала под ним. … Заиграла веселая музыка . Пуще прежнего заплясало пламя по домам”. Диссонанс праздничных мотивов и трагической жизни (“панихида с танцами”), легший в основу всего рассказа, в этих словах достигает своего апогея. В финале эти переплетавшиеся доселе мелодии очищены от смешения и разделены, так что становится ясно: не было радости в блудной заплутавшей жизни, и нет оправдания потерявшим свет1.
№ 17 — 21. Рассказы последнего мини-цикла книги посвящены страстям и страданиям. Как уже говорилось, в мире Новикова жизнь лишена логики и законов, хотя его герои все время пытаются логическую предсказуемость и объяснимость жизни — навязать.
Герои этих рассказов — бизнесмены, и это не случайно. Именно деловые люди, по Новикову, первыми попадают в ловушку схематичной, инерционной, предсказуемой жизни. Именно они воображают себя “в праве своем”, вдыхающими “заслуженный воздух”, всесильно контролирующими свою судьбу. Мир бизнеса, наиболее ярко воплощающий хищнические законы общества, изображен Новиковым сатирически, как мир псевдосвободы и псевдосилы.
Любопытен сюжетный ход: в каждом из этих рассказов герой-везунчик, герой-богач по ходу жизни оказывается сопоставлен с кем-то, представлявшимся ему неполноценным. Зеркальным братством с бизнесменами оказываются связаны пенсионерка (“Подпись Домина”), пьяница (“Красивые люди”), бомж (“Sectio”), инвалиды (“„Накормимте же голубей””) и фантастическая сирота — девочка-клон, донор органов для богатых больных (“Кло”). Пенсионерка осмеливается противостоять мифической власти всесильного Домина. Инвалиды, которых наняли как щит от налогов, оказываются честными работниками и лихими, как будто из племенных жреческих времен, танцорами, и, по иронии судьбы, именно одного из них вынужден просить о помощи хозяин “инвалидного” магазина. И как бы ни казался немец Адольф правильней, удачливей и “красивей” русского пьяницы дяди Пети, итог их судьбам, на миг пересекшимся на русской свадьбе пасынка Адольфа, автор подводит по-своему — по мерке отпущенной им свободы, по качеству их порывов. Смерть дяди Пети описана как прекрасная, потому что в ней выразились радость и воля всей его жизни. “Дальнейшая” же — после того русского, свадебного, лихого дня — “судьба Адольфа неинтересна”.
