Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)
Художественные достоинства романа, скажем так, средние. На новое слово в собственно литературе автор не слишком претендует. Ему достаточно того, что художественный уровень повествования позволяет оживить героя. Автор ориентируется на эстетику традиционного “критического реализма” плюс некоторая “революционно”-романтическая взволнованность стиля (“Костенко, да, сидел в тюрьме, под следствием, его взяли за покупку оружия, всего несколько автоматов, а они, его свора, его паства, его ватага, — они стояли нервными рядами, лица в черных повязках, лбы потные, глаза озверелые. Непонятные, странные, юные, собранные по одному со всей страны, объединенные неизвестно чем, какой-то метиной, зарубкой, поставленной при рождении” — эта романтическая пафосность уже отчасти от Горького как автора романа “Мать”, активно задействованного у Прилепина внутренними ссылками).
Каких-либо серьезных попыток создать сложную романную структуру в “Саньке” не просматривается. Функцию сюжета выполняет хронология, в которой даны несколько развернутых эпизодов из жизни героя. Система образов проста — герой и его соратники, с одной стороны, а с другой — противостоящий им образ милицейско-фээсбэшной России, между ними — страдающая мать героя и на периферии — Сашины оппоненты-интеллектуалы. Персонажи, кроме Саши, обозначены одной-двумя чертами и держатся на опасной грани с плакатными образами.
Плюс, увы, и некоторые приемы вполне коммерческой литературы — там, где автор от быта современного “красно-коричневого” революционера переходит, скажем, к изображению “революционного экшна”, проступает стилистика голливудского боевика; так же, как и в сценах “любви” героя с обстоятельно прописанными позами и приемами. Из советского китча — явление мудрого “старика из народа”, который на “сказово-народном” языке произносит в романе несколько наставительных истин.
Но эти неровности художественного уровня в данном случае не опровергают главного: перед нами попытка персонифицировать сегодняшнюю революционную идею в России. И попытка, на мой взгляд, удачная. При том, что Прилепин отнюдь не первооткрыватель темы.
В последние годы образ политического радикала становится одной из главных фигур в нашей молодой литературе — у Александра Силаева в “Братве по разуму”, у Диа Диникина в “Бесах-2”, Натальи Ключаревой (“Россия: общий вагон”), Ксении Венглинской и Натальи Курчатовой (“Лето по Даниил Андреевичу”), у Гаррос-Евдокимова (“[Голово]ломка”) и других. Однако событием стал именно “Санькя”. И, на мой взгляд, вполне закономерно. Достаточно сравнить уже сам подход к теме у Прилепина и у его товарищей по цеху. Вот самый, пожалуй, заметный из “новых реалистов” — Сергей Шаргунов. Из произведения в произведение он пытается воплотить в разных образах — Сергея (“Ура!), Андрея (“Как меня зовут?”), групповом портрете молодых радикалов (“Птичий грипп”) некое присущее новому поколению бунтарское начало. Шаргунов позиционирует себя как писателя прежде всего “поколенческого”: пафос его творчества — в утверждении некой чистой, так сказать, первородной жизненной энергии, носителями которой, естественно, являются молодые, — в противовес усталости и отвращению от жизни “отцов”, их лицемерию, ханжеству, цинизму и соответственно — их идеологическим и философским установкам. То есть у Шаргунова политическая деятельность героев дается, по сути, как одна из форм самопрезентации нового поколения.
Или, скажем, роман Натальи Ключаревой “Россия: общий вагон” — одно из самых талантливых произведений в этом ряду, предложившее сложный, отчасти философский образ-метафору современной России. И центральная фигура в этом “многоликом образе” — “сокровенный человек”, стихийный революционер Никита. Роман Ключаревой я бы назвал своеобразной стилевой рефлексией на темы русской революции в отечественной литературе ХХ века, а его революционный пафос — формой эстетического позиционирования в современной литературе с помощью политических символов.
Разумеется, за возникающими на страницах молодых писателей образами бунтарей просматривается наша сегодняшняя общественная и политическая реальность. Я бы сказал, что образ современного молодого бунтаря в названных выше и подобных им произведениях накапливался . Критической массы он достиг у Прилепина. Прилепину удалось задействовать приемы традиционного критического реализма и, оторвавшись от поколенческого и сугубо литературного дискурса, создать новый социально-психологический тип в нашей литературе, образом которого мы могли бы пользоваться уже как неким понятием и вне текста романа, как неким инструментом для осмысления реалий сегодняшней жизни.
И вот это попадание в цель именно у Прилепина, на мой взгляд, не случайное. Прилепин отнюдь не новичок в литературе, а “Санькя” — не “роман нацбола о нацболах”, как отнеслись к нему некоторые рецензенты, восприняв его чем-то вроде непосредственной, наивной исповеди радикала. За этим текстом — достаточно серьезный опыт и жизненный, и литературный. Автор — выпускник филфака Нижегородского университета, затем — служба в ОМОНе, включившая в себя чеченские командировки; сегодня же Прилепин — главный редактор “Агентства Политических Новостей — Нижний Новгород”. Ну а самое главное, он — поэт, публицист, прозаик, автор романа “Патологии”, написанного на материале чеченской войны, автор рассказов (“Новый мир”, 2005, № 5) и повести “Какой случится день недели” (“Дружба народов”, 2004, № 12), в которых на сугубо бытовом — повседневная жизнь молодой городской семьи — материале Прилепин обращается уже к проблематике бытийной. Так что к роману “Санькя” следует относиться не как к беллетризованному манифесту “воспаленного молодого радикала”, а как к итогу серьезной писательской работы.
...Первые страницы романа рассчитаны как бы на читательский шок — изображаются сцены погрома, в который переходит акция “союзников” во время оппозиционного митинга в Москве: “Выше по улице стояло еще несколько машин — и вскоре на их крышах, с дикой, почти животной, но молчаливой радостью прыгали парни и девчонки. Ища, что бы такое сломать — причем сломать громко, с хрястом, вдрызг, — двигались по улице, впервые наедине, один на один с городом”, “За витриной магазина одежды стояли тонкорукие, с маленькими головами манекены — изображающие красавиц в коротких юбках и ярких кофточках. Расколотив витрину, красавиц извлекли и порвали на части за ноги. Бежавшие последними не без испуга натыкались на валяющиеся на асфальте изуродованные, безногие или безголовые тела”.
Акт символический. Первый сигнал обществу: мы это всерьез. Мы не играем. Изуродованные, безногие и безголовые тела манекенов (пока — манекенов) — это то, что следует вместе с нами.
Чувство недоумения и сопротивления авторской интонации — интонации солидарности с героями, — которое может возникнуть у читателя, писатель сталкивает с последующими сценами, которые должны показать, в чем содержание вот этой молодой агрессии. Скрываясь от милиции, Санька уезжает в деревню к дедушке и бабушке. Картины современной русской деревни написаны не менее выразительно: глухо здесь, тоскливо, страшно. Пусто. Умирающий дед Саньки, последний мужчина в деревне. Бабушка еще жива, но живет больше по инерции — доживает. Перед немногими не покинутыми еще домами — гниющий мусор в колдобинах. Деревня, всегда бывшая тем источником жизни, который питал Россию, умирает на глазах. Не лучше герою и по возвращении в город: унылая квартира, враждебные, как кажется герою, улицы, одиночество. Мать, усталая, “как всякая пятидесятилетняя женщина в России”, пропадает на работе. Переживание душевного дискомфорта дано здесь как почти физиологическое ощущение. Душу отводит Саша с друзьями, местными “союзниками”, — сначала в вокзальной забегаловке, потом на ночном пустом рынке в драке с армянами.
Коллективный портрет погромщиков, отвязных молодых людей, выплескивающих молодую дурь в стычках со спецназом и сжигании машин, постепенно замещается в романе образом страдающего от неблагообразия жизни молодого человека. Санька — идейный борец, а не громила. Жесткость, почти жестокость действий “союзников” автор изображает как реакцию на жестокость милиции. Характерная для героя подробность — когда Саша узнал от друзей, что погром их показывали по телевизору, его “передернуло. Это не очень приятно, когда несколько тысяч, быть может, сотен тысяч людей наблюдало твои… забавы…”. И эта судорога отвращения к самому себе дана не как форма мимолетного похмелья, — себя со стороны Саша видит постоянно: “Саша кричал вместе со всеми, и глаза его наливались той необходимой для крика пустотой, что во все века предшествует атаке. Их было семьсот человек, и они кричали слово „Революция!””. Необходимое уточнение: стилистика прилепинского повествования использует формы несобственно-прямой речи; Саша в романе является не только объектом, но и субъектом анализа; дистанция между автором и героем сокращена максимально, и использование автором интимного, домашнего имени Саша вместо отстраненного Александр или Санька как бы включает его, автора, в круг героев романа.
