Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)
У “эсэсовцев” нет прошлого, но у них нет и будущего. “Союз созидающих” назван так словно в насмешку. Ничем хоть сколько-нибудь напоминающим созидательную деятельность “эсэсовцы” не занимаются. У них нет пусть даже самого приблизительного, самого утопического плана на будущее. “Эсэсовцы” живут одним днем. Их стихия — революция: “…сегодня революция и Россия — это равнозначные и равновеликие понятия. Россия немыслима больше вне революции и без революции”, — поучает Санька двух конформистов — “либерала” Безлетова и “почвенника” Аркадия Сергеевича. Оба выглядят рядом с Санькой людьми безнадежно пошлыми и подлыми, купленными с потрохами властью буржуазной России.
Для “эсэсовцев”, сторонников Костенко (и, видимо, его прототипа — Савенко-Лимонова), революция — цель и смысл жизни, а бунтарь-революционер — единственно достойная форма существования человека. В сущности, это стихийный анархизм, очень радикальный и очень наивный. Но анархизм, тем более столь примитивный и столь последовательный, изначально обречен на поражение. Борьба “эсэсовцев” может окончиться только гибелью. Они должны или предать свою борьбу и пойти в услужение буржуазному государству (такой выбор предлагает Саньке Аркадий Сергеевич) и, таким образом, погибнуть духовно, или же умереть под пытками фээсбэшников, под пулями спецназовцев. Санька и его товарищи выбирают, конечно же, второе.
После того, как Яна облила президента своей кулинарной смесью, ФСБ начинает методично уничтожать всех членов “Союза созидающих”. Руководство партии принимает решение — выступить с оружием против буржуазной России. В Москве переворот не удался, но в тридцати областных центрах “эсэсовцы” захватили здания региональных администраций. В родном городе Саньки “эсэсовцы” тоже заняли резиденцию губернатора. И здесь перед ними появился еще один шанс, или, правильнее сказать, еще одно искушение: взять власть в свои руки — издавать декреты, пытаться переманить на свою сторону войска, вести переговоры. Вместо этого “эсэсовцы” готовятся к героической, но бессмысленной обороне: баррикадируются, устраивают огневые точки.
Они не сделали ни одного шага, который предприняли бы революционеры, вознамерившиеся в самом деле захватить власть и сменить в стране общественный строй. Это неудивительно. Взяв власть в свои руки, “эсэсовцы” свершили бы идеологическое самоубийство. Но этот соблазн они выдержали. Для “эсэсовцев” вроде Саньки или Яны бунт — форма существования. Вне его они действительно не могут жить. Их идеал не победа, не новое, справедливое общество, а борьба и героическая смерть. Яна, судя по всему, обречена на мучительную смерть от побоев и пыток. Погибает малолетний Позик, убит Леша Рогов. Судьба остальных предопределена: роман окончился раньше, чем начался штурм здания администрации, но исход боя предрешен.
Теперь позволю себе вернуться к началу статьи и спросить Владимира Бондаренко: какое отношение к “пятой империи” имеет книга об анархистах? Собственно говоря, и горьковская “Мать” была романом отнюдь не “имперским”, а скорее антигосударственным. Его канонизация в Советском Союзе произошла уже после того, как роман полностью утратил актуальность. “Мать” превратилась в музейный экспонат. Уж не знаю, какова будет судьба “Саньки”, но сегодня это, безусловно, антигосударственный, анархический роман.
А вот общественной значимости “Санькя” действительно не лишен. Даже мрачный Андрей Немзер автора “Саньки” похвалил: “Если победит Прилепин, то награда придет к действительно достойному, пусть мне идеологически не близкому, думающему и рискующему, а не играющему в риск молодому писателю. Такое отнюдь не каждый день случается”. Мне представляется, что дело тут отнюдь не в литературе, а в смене, так сказать, интеллектуального климата эпохи. В девяностые почвенники и либералы были антагонистами, а Национал-большевистская партия уже одним названием (и тогдашней идеологией тоже) вызывала у всякого нормального либерала неприязнь, если не брезгливость.
Теперь же все переменилось. В путинскую эпоху нацболы превратились из мало кому известной левонационалистической группы в главного возмутителя спокойствия. Лимоновцы боролись с властью много ярче и успешней “яблочников” или Новодворской. Немудрено, что они завоевали-таки сочувствие все тех же либералов, еще недавно брезгливо пожимавших плечами при упоминании имени Эдуарда Лимонова. В путинскую эпоху либералы и радикалы вновь, как в старые добрые советские времена — западники и почвенники, оказались в общем оппозиционном лагере. Еще несколько лет назад они дичились друг друга, но противостояние власти пусть не сплотило, но изрядно сблизило западников с “красно-коричневыми”. Проханов зачастил на “Эхо Москвы”, “Новая газета” печатает интервью с Прилепиным, а лимоновцы превратились в подлинных героев борьбы с Путиным и единороссами. Лимоновцам не решаются подражать, но их акции вызывают у комментаторов того же “Эха Москвы” не смех, а уважение. В нацболах (в прилепинских “эсэсовцах”) заключен кристаллизованный, очищенный до предела нонконформизм, которого еще со времен Чернышевского придерживалась немалая и, я полагаю, не худшая часть нашей интеллигенции. Нацбол способен совершить такое, о чем нормальный интеллигент-нонконформист, не важно, либерал он или почвенник, только мечтает. Мне кажется, что нацбол, швырнувший в бесстыжего министра или прокурора банку майонеза, вызывает уважение и зависть у наших оппозиционеров. Дух этого нонконформизма и привлекает к “Саньке” столь разных людей, как Александр Гаррос, Андрей Немзер и Владимир Бондаренко.
При этом нацболы, так же как менее радикальные нонконформисты, никогда не смогут захватить и тем более удержать власть. Их удел — вечная оппозиция. Власть была бы им в тягость.
Допустим, что наше государство деспотично, но разве не столь же деспотичны сами радикальные оппозиционеры? Они могут бороться с произволом чиновников, с “басманным правосудием”, с “карательной психиатрией”. Само наличие врага придает им сил, наполняет их жизнь смыслом. В этом предназначение нонконформистов. Они могут возглавить “оранжевую” или “красно-коричневую” (в зависимости от политической принадлежности нонконформистов) революцию, но никогда не останутся у власти: их административная карьера будет коротка и бесславна, или они сами переродятся в конформистов-государственников вроде того же Безлетова.
Сергей Шаргунов полагает, что революции в нашей стране не будет. Он уточняет: “к сожалению”. Я же, как нормальный обыватель, добавляю: “к счастью”. К счастью для самих революционеров. Революция принесла бы им гибель, если не физическую, то духовную. Им, как и героям прилепинского романа, суждены либо гибель, либо отступничество, отказ от собственной природы. Я полагаю, что сами лимоновцы догадываются о такой альтернативе, а потому к захвату власти не стремятся. Костюм чиновника им не по размеру, как не по размеру он героям “Саньки”.
Сергей Беляков.
Екатеринбург.
1 Это не очевидно. (Реплика А. В.) .
По кругу
К несомненным достоинствам романа Прилепина я бы отнес, во-первых, его претензии — вполне обоснованные — на возвращение русскому роману традиционного статуса события не только, а в данном случае не столько эстетического, сколько общественного.
И во-вторых, его попытку — в целом удавшуюся — ввести в литературу новый социально-психологический тип. Тип современного революционера. Главный герой романа, Санька, Саша, — член одной из леворадикальных (“красно-коричневых”) молодежных организаций, “Союза созидающих”, или просто — “союзников”. Автор не затушевывает, а, напротив, подчеркивает здесь приметы послужившей прототипом для “Союза созидающих” Национал-большевистской партии Лимонова. Автор сам член этой партии. То есть написано, по сути, с натуры. Ситуация, уже знакомая русской литературе, — когда-то народоволец Степняк-Кравчинский предложил публике своего “Андрея Кожухова”, тип русского революционера конца ХIХ века. Однако в этом разборе мы попробуем по возможности не сужать разговор до анализа деятельности НБП. Пусть в “Саньке” и чувствуются черты партийной литературы — идеологический роман, написанный политически ангажированным автором, не может не быть “партийным”, но в данном случае перед нами все-таки роман . Автор решился на проверку своих идей не столько логикой, сколько “непосредственным чувством” и эстетикой. А у художества, как известно, своя логика, и противоречие между тем, что намерен был сказать автор, и тем, что сказалось, почти всегда неизбежно.
