Иэн Макьюэн - Сластена
Извини, что не отвечал на твои звонки. Я прятался от журналистов и избегал тебя, считая, что сейчас нам не время разговаривать. Думаю, я хорошо тебя узнал, и уверен, что завтра ты будешь здесь. Твоя одежда вся в одном месте, на дне гардероба. Не буду распространяться о том, с каким настроением я складывал твои вещи, скажу только, что медлил, как над старым альбомом с фотографиями. Я вспоминал тебя в самых разных видах. На дне гардероба я нашел свернутый в комок черный замшевый жакет, который был на тебе в «Уилерсе», когда ты объясняла мне задачу Монти Холла. Перед тем как сложить, я застегнул его на все пуговицы с чувством, что запираю что-то и убираю с глаз. Я так и не понял вероятностей. А под кроватью лежала короткая плиссированная оранжевая юбка, в которой ты пришла на свидание в портретной галерее, — юбка, с которой все и понеслось, то есть для меня. Я никогда раньше не складывал юбок. Это далось нелегко.
Напечатав «складывал», я подумал, что вдруг ты не дашь мне закончить и засунешь письмо обратно в конверт, с грустью, гневом или чувством вины. Пожалуйста, не надо. Это не затянувшееся обвинение, и обещаю, закончится хорошо, по крайней мере, в некоторых отношениях. Продолжай читать. Я не выключил отопление, чтобы тебе захотелось остаться. Если устанешь, кровать к твоим услугам, простыни чистые. Все следы прежних нас затерялись в прачечной у вокзала. Любезная дама там согласилась за лишний фунт погладить. Глаженое белье, неоцененная роскошь детства. Но оно напомнило мне о пустой странице. Пустая страница, важное и чувственное предписание. И эта страница действительно занимала важное место в моих мыслях перед Рождеством, когда я был уверен, что больше не смогу писать прозу. Когда мы несли «Болота» Машлеру, я сказал тебе, что не в состоянии писать. Ты мило и тщетно меня ободряла, хотя теперь понимаю, что у тебя были на то профессиональные причины. Бо́льшую часть декабря я провел, глядя на пустую страницу. Я думал, что влюбился, но в голову не приходило ни одной толковой мысли. А потом случилось нечто удивительное. Ко мне явился человек.
Это произошло после Рождества, когда я отвез сестру в ее общежитие в Бристоле. Я чувствовал себя опустошенным после бурных сцен с Лорой, и предстоящий обратный путь в Севенокс заранее нагонял на меня скуку. Наверное, я был более пассивен, чем обычно. Когда я садился в машину и ко мне подошел незнакомец, он застал меня врасплох. Я не подумал первым делом, что это нищий или мошенник. Он знал, как меня зовут, и желал сообщить что-то важное о тебе. Он показался мне безобидным, меня разобрало любопытство, и я согласился выпить с ним кофе. Ты уже догадалась, что это был Макс Грейторекс. Он, по-видимому, следил за мной от самого Кента, а может, и раньше, от Брайтона. Я его не спросил. Признаюсь, я лгал тебе о моих передвижениях. Я не задержался в Бристоле, чтобы побыть с Лорой. В тот день я часа два выслушивал твоего коллегу и две ночи провел в гостинице.
Мы сидели в этом скудно освещенном, дурно пахнущем реликте пятидесятых годов, отделанном плиткой, как общественный туалет, и пили кофе, более скверного мне пить не доводилось. Не сомневаюсь, Грейторекс рассказал мне только маленькую часть истории. Для начала — где вы с ним работаете. Когда я попросил доказательств, он показал разные служебные документы; некоторые касались тебя, некоторые написаны твоей рукой, на официальных бланках, а в двух были твои фотографии. Он сказал, что взял эти бумаги из кабинета с большим риском для себя. Потом он объяснил мне операцию «Сластена», но фамилий других писателей не назвал. Причудливая идея взять романиста, сказал он, родилась в самый последний момент. Он сказал мне, что обожает литературу, он читал мои рассказы и статьи, они ему нравятся, и в принципиальном своем несогласии с проектом он утвердился, когда узнал, что мое имя тоже в списке: если станет известно, что меня спонсирует секретная служба, пятно на мне останется до конца жизни. Я этого не понимал тогда, но мотивы его были вовсе не так чисты.
Потом он стал говорить о тебе. Поскольку ты красива и умна — он сказал «хитра», — тебя сочли идеальным кандидатом для поездки в Брайтон с задачей вовлечь меня. Он был достаточно воспитан, чтобы не употребить вульгарный термин «приманка», но услышал я именно это. Я разозлился, на секунду у меня возникло побуждение казнить дурного вестника, и я чуть не заехал ему в нос. Но надо отдать ему должное: он старался не подать вида, что рассказывает мне все это с удовольствием. Говорил грустным тоном. Мягко дал понять, что мог бы провести свой короткий отпуск гораздо приятнее, чем за обсуждением моих паршивых дел. Нарушив секретность, он рискует карьерой, работой и даже своей свободой. Но для него важнее всего открытость, литература и порядочность. Так он сказал.
Он описал твое прикрытие — фонд, привел точные суммы и прочее, отчасти, полагаю, в подтверждение своего рассказа. А я и так уже не сомневался. Я так был взбешен, так кипел, что пришлось выйти наружу. Несколько минут я ходил туда-сюда по улице. Это была уже не злость. Открылось какое-то неведомое обиталище черной ненависти — к тебе, к себе, к Грейторексу, к бомбежкам Бристоля [40], к жутким дешевым уродам, которых нагородили послевоенные застройщики на месте уничтоженных домов. Я подумал: был ли хоть один такой день, когда ты не сказала мне прямую или подразумеваемую ложь. Это было, когда я прислонился к двери заколоченной лавки и хотел сблевать, но у меня не получилось. Хотел извергнуть привкус тебя из брюха. Потом вернулся в «Квик снакс» за продолжением.
Я немного успокоился, когда сел и смог присмотреться к моему информатору. Он был в тех же годах, что я, но держался уверенно, аристократически — такой обтекаемый государственный служащий. Наверное, говорил со мной снисходительно, но мне было все равно. Уши, торчащие за бугорками то ли мяса, то ли кости, придавали ему вид инопланетянина. Притом что он был тощий, с тонкой шеей, и воротничок рубашки на размер велик, я с удивлением услышал, что ты когда-то была влюблена в него до одержимости, до такой степени, что от него отказалась невеста. Никогда бы не подумал, что он в твоем вкусе. Я спросил, не ожесточение ли побудило его искать со мной встречи. Он отрицал это. Брак его был бы несчастьем, так что он тебе некоторым образом благодарен.
Разговор снова зашел о «Сластене». Он сказал, что нет ничего необычного в том, что секретные службы поддерживают культуру и правильно настроенных ее деятелей. Русские этим занимаются, почему не заниматься нам? Это мягкая составляющая холодной войны. Я сказал ему то же самое, что тебе в субботу. Почему не делать это открыто, через какое-нибудь правительственное учреждение? Зачем секретная операция? Грейторекс вздохнул, посмотрел на меня с сожалением и покачал головой. Я должен понять: любой институт, любая организация со временем превращается в маленькое государство, самодостаточное, конкурентное, подчиненное собственной логике, занятое самосохранением и расширением своей территории. Это инстинкт, слепой и неодолимый, как химическая реакция. МИ-6 получила контроль над секретной секцией Министерства иностранных дел, и МИ-5 захотела иметь собственный проект. И та, и другая хотят произвести впечатление на американцев, на ЦРУ — сколько оно потратило в Европе на культуру, никто себе даже не представляет.
Он проводил меня до машины, а дождь уже лил вовсю. Расставание было недолгим. Перед тем как пожать мне руку, он дал номер своего домашнего телефона. Выразил сожаление, что явился с такими вестями. Предательство — грязное дело, и никто не должен от него страдать. Он надеется, что я найду выход, справлюсь с этим. Когда он ушел, я продолжал сидеть в машине, и ключ зажигания висел у меня в руке. Дождь хлестал так, словно наступил конец света. После услышанного я не мог представить себе поездку к родителям или домой, на Клифтон-стрит. Я не собирался встречать с тобой Новый год. Ничего не мог — только смотреть, как дождь поливает грязную улицу. Через час я поехал на почту, послал тебе телеграмму, нашел гостиницу, приличную. Решил: почему бы не истратить остаток сомнительных денег на роскошь? Жалея себя, заказал бутылку виски в номер. Двух сантиметров в стакане с таким же количеством воды хватило, чтобы понять: напиться не хочу, по крайней мере, в пять часов вечера. И трезвым быть не хочу. Ничего не хочу, даже забыться.
Но между существованием и забытьем среднего нет. Поэтому я лежал на шелковистом покрывале, думал о тебе и заново проигрывал сцены, от которых мне могло стать еще хуже. Наши первые старательные и неловкие упражнения в постели и замечательные вторые, поэзия, рыба, ведерки со льдом, рассказы, политика, встречи в пятницу вечером, игривость, совместные ванны, совместный сон, поцелуи, ласки, касания языками — как умело ты представлялась только тем, чем кажешься, только собой. Злобно, сатирически я желал тебе молниеносной карьеры. Потом пожелал другого. Должен сказать тебе, что если бы в тот час твоя красивая головка лежала у меня на коленях, и в руку мне сунули бы нож, я воткнул бы его в шею не задумываясь. В отличие от меня Отелло не хотел проливать кровь. Он был слабаком. Не уходи сейчас, Сирина. Читай дальше. Эта часть не будет долгой. Да, я ненавидел тебя, презирал себя за глупость, за то, что, тщеславный дурак, легко уговорил себя, что денежный фонтан мною заслужен, так же как красивая женщина, с которой я прогуливаюсь под ручку по берегу моря. Как и Остеновская премия, которую я принял, не особенно удивившись, словно она моя по праву.
