Чарльз Сноу - Поиски
— Ну что ж, — согласился я. Мы сидели в саду и пили чай. — Это успокаивает мою совесть, а также мои страхи.
— Понимаешь, — добавил я, — мы с тобой находимся в ином положении, чем, скажем, твои родители. У них не было более или менее твердой уверенности, что цивилизация будет уничтожена еще при жизни их поколения. А у нас есть.
Был между нами еще один камень преткновения — ее отец, который умер, когда она была еще девочкой. В его непогрешимую мудрость Рут в какой-то мере продолжала верить с детской наивностью. Он был адвокатом, идеалистом и либералом. Довольно долгое время она пыталась примирить его взгляды с моими, наделяя его способностью к провидению, казавшейся мне маловероятной, желая поверить, что мы нашли бы общий язык.
Острый ум Рут боролся против этих теней, омрачавших нашу жизнь. В конце концов он побеждал в этой борьбе. Она смогла даже одобрить мой активный интерес к политике. Но в мои самые сокровенные идеи она продолжала не верить.
— Будем считать, что твой отец и его друзья были правы, — говорил я. — Мы должны стоять за гуманизм и социальную демократию. Но здесь есть разница, мы должны держаться их веры и отбросить прочь их взгляды на человеческую личность. Они не преуспели потому, что их человеческая личность была идеальной, мы можем тоже не преуспеть, но наша человеческая личность должна быть по крайней мере реальной. Мы хотим либеральной культуры, но она должна базироваться на живых людях, которыми движут людские страхи и желания, которые жестоки, трусливы и неразумны, в которых лишь временами вспыхивает страсть, — на таких живых людях, как ты и я.
Рут посмотрела на меня.
— Ты так уверенно говоришь об этом, — сказала она. — У тебя нет никаких сомнений в отношении людей.
— У меня есть сомнения, — сказал я, — и очень много. Но иногда я оказываюсь прав.
— Я знаю, — согласилась она, — ты часто бываешь прав. Мне кажется, что это вроде игры «Угадай-ка». Я знаю, это твой конек. Но к чему это может привести? — Она посмотрела на меня. — К чрезмерно развитой подозрительности?
— Я слышал это и раньше, — ответил я. — Я лишаю людей всех их хороших качеств и делаю их более непривлекательными, чем они есть на самом деле. И чувства утрачивают свою силу, потому что я не принимаю их за чистую монету. Так ведь?
— Ты действительно не оставишь камня на камне, — сказала она. — Может быть, ты и прав, но мне часто кажется, что ты упускаешь что-то важное. А кроме того, какая от этого польза?
Она отвергала мои убеждения в известной мере потому, что из-за них я отказался от науки, но в еще большей степени, я думаю, по самой очевидной из всех причин.
— Я мог бы найти для себя извинения, — сказал я, — но я не хочу. Я делаю это потому, что не могу иначе. В общем я гораздо больше люблю людей. Ты знаешь, что я очень многих люблю. Гораздо больше, чем ты, например. Мне кажется, что есть только один человек, которого я действительно не люблю. Человек по фамилии Притт. И главным образом потому, что он для меня абсолютно непонятен. Я просто не могу постичь, что он собой представляет. Может быть, когда-нибудь я и пойму его. Но всех остальных я представляю себе достаточно ясно, чтобы любить их. Я могу ошибаться. Даже очень часто. Но, во всяком случае, я пытаюсь идти правильным путем. Я не настолько самонадеян, чтобы, как в молодости, целиком полагаться на те ощущения, которые люди вызывают у меня. Ведь именно так мы наделяем людей такими качествами, как святость, или высокомерие, или импозантность и прочие. Святость ведь не является тем качеством, которое человек испытывает сам, это то качество, которым мы определяем его, наблюдая за ним. Меня интересует человек — и как он сам себя понимает, и что он представляет собой на самом деле. Драпировки, которыми другие укутывают его, ярлыки, сфабрикованные миром условностей, все это кажется мне похожим на те образы, в которых греки воплощали природу, землю, воздух, огонь и воду и которые были порождены их детским эгоцентрическим мышлением. Но когда я пытаюсь сорвать эти драпировки, вы чувствуете себя обманутыми и вам кажется, что я лишаю человека его собственности.
— Я никогда не сумею убедить тебя, — говорил я Рут. — Пройдет, например, немало времени, пока мне удастся заставить тебя отказаться от того образа, который ты придумала для меня, и понять, что я представляю собой на самом деле. Ты наделила меня всевозможными качествами. Ты считала меня решительным, мужественным, считала, что я всем обязан только себе, что я в поте лица своего прокладываю себе путь. А тебе не кажется, что эти качества ты навязала мне, что они не имеют ничего общего с тем, что я сам думаю о себе, и уж совсем не похожи на то, что есть в действительности.
— А тебе не кажется, — сказала Рут, — что ты изменяешь своему назначению ради одной, частной черты твоего характера? В угоду своим замыслам.
4Постепенно острота наших отношений сглаживалась. В конце января мы покинули Испанию и сняли дом у реки в Ричмонде. Когда мы его меблировали, украсили и проделали вместе еще массу всевозможных мелких дел, мы оба чувствовали усталость и удовлетворение. Однажды вечером, когда на улице стоял такой густой туман, что в окнах не было видно ничего, кроме отражения огней нашей комнаты, мы сидели рядом на диване. Рут положила свою руку на мою и прошептала:
— Игра стоила свеч.
Теперь мы уже через многое прошли и наконец в нашей жизни появилась некая устойчивость. Я слишком устал и слишком всем был доволен, чтобы не желать в настоящее время ничего больше. Я понемногу писал, но не было того особого состояния трезвой, холодной уравновешенности, в котором лучше всего начинать новое, рискованное предприятие. С другой стороны, привычка трудиться была слишком сильна. Я довольно много читал, как книги, которые могли оказаться полезными в будущем, так и научные журналы. Я помню, как этой весной вышла в свет большая научная работа Константина, которую он начал еще при мне. Прошло некоторое время, и я стал упорно обдумывать одну политическую тему и развивать еще некоторые честолюбивые замыслы. Но все это казалось мелким и ничтожным по сравнению с наступившим тихим счастьем.
Я находился в таком состоянии, когда я, казалось, мог поступить в какую-нибудь контору и заниматься там ежедневной бессмысленной работой, не испытывая возмущения. Меня бы даже радовала скучная рутина, как фон моему счастью. После всех происшествий моей жизни, истории с Одри, подъема, краха и нового подъема в моей карьере, после мучительного медового месяца у меня было ощущение возвращения домой, к тихой пристани. Теперь я, пожалуй, мог вернуться к научной деятельности, я работал бы со знанием дела, без лишних волнений, радуясь этой работе из-за того удовольствия, которое это доставляло бы Рут. Я почти хотел вернуться. Это порадовало бы ее и уже не могло бы лишить нас завоеванного чувства покоя и умиротворенности. Никогда я еще не был так мало склонен к рискованным предприятиям. Ради чего мне пускаться в поиски, когда счастье со мной?
А Рут? Она была даже более счастлива, чем я, она гордилась своим счастьем, ей нравилось демонстрировать всем, каким блестящим успехом увенчался наш брак. Это была любовь, как она ее себе представляла. В ее обожании я чувствовал все возрастающую покорность, это было так непривычно для нее и объяснялось единственной причиной — я принес ей это счастье.
Всеми возможными способами она старалась стереть память о тех словах, которые она мне говорила в тот тяжкий месяц в Испании. Мы никогда не возвращались теперь к ее сомнениям. Она устраивала приемы для всевозможных людей, которые могли оказаться полезными для наших планов. Терпеливо, тактично она наблюдала за мной, не заговаривая о моем будущем, все время давала понять, что будет рядом со мной, чем бы я ни стал заниматься.
Итак, я наслаждался полным счастьем и покоем. Но в душе шевелилось беспокойство. Время уходило, пора было кончать передышку, нужно найти себе постоянное занятие. Я обнаружил, что мне хочется, чтобы моя судьба наконец определилась, я хотел завоевать признание, не начиная с азов, когда все обстоятельства против меня. В физике, даже учитывая мой провал, я занял бы видное положение через три или четыре года. А тут я ничего не мог сделать.
Рут принесла мне счастье, но отняла в то же время какую-то часть моей веры в себя. Ибо эхо ее сомнений все еще звучало во мне. Было бы очень тяжело потерпеть поражение теперь. «Я должен был начать это один, — думал я иногда, — и добиться какого-то успеха до того, как я женился. Но тогда я упустил бы это реальное, это конкретное счастье».
Я испытывал мрачное удовлетворение от того, что я не безвозвратно расстался с наукой. Я мог вернуться, если бы захотел. Теперь у меня не будет ни преданности, ни страсти — они ушли навсегда, — но я был уверен, что смогу добиться признания других — и Рут. И вероятно, в глубине души я иногда подумывал, что это стоит проделать, ибо вера в себя не хотела умирать. Я старался отмахнуться от этих мыслей и яростно принимался работать над новыми планами. Однажды вечером я гулял по берегу реки, размышляя о своих затруднениях, и вдруг рассмеялся. Дул теплый ветер, и вода в реке рябила от дождя.
