Чарльз Сноу - Поиски
В общем я подал в отставку в середине семестра. Тремлин при всей своей чопорности не мог скрыть огорчения. Он был очень вежлив и неуклюже любезен, он был искренне расстроен, что я ухожу — исходя из наших общих интересов. Он даже убеждал меня подождать с официальным заявлением до следующей недели. Я помню, как он, озадаченно и тревожно глядя на меня сквозь очки, говорил:
— Вы простите меня, Майлз, за то, что я это говорю, но вы всегда были несколько нетерпеливы.
Я должен был повидать Остина, который был настолько обескуражен, что смог лишь преподать несколько случайных советов. Макдональд подошел к вопросу практически и тут же устроил обед, чтобы свести меня с людьми, которые будут полезны мне в моей новой деятельности. Десмонд как-то заскочил в институт, сообщил, что он и сам часто думает о том, чтобы бросить науку, и убежал, сказав, что должен выбрать свадебный подарок. Хотелось бы посмотреть на его выбор.
Оставался еще Константин. До самого последнего момента я не решался сообщить ему свою новость. Он был чрезвычайно огорчен. Он, конечно, чувствовал, что здесь есть и его вина.
— Если бы я действовал более толково, — сказал он, — этого не случилось бы. Я должен был знать, что вам нужно. Вам надоели все эти проблемы, я тут придумал кое-что…
Он принялся рассказывать и вдруг неожиданно прервал себя.
— Мы должны были заняться разработкой некоторых из этих идей, мы могли это сделать, — сказал он. — Они бы заинтересовали вас. А то, что произошло, это катастрофа. Если бы я мог…
— Если кто-нибудь и мог меня удержать, — сказал я, — то это вы.
Он сидел, уставившись в письменный стол, взъерошенный, несчастный.
— Я во многом виноват, — сказал он. — Не знаю, почему я никогда не могу разобраться в этих… личных вопросах.
2Накануне рождества мы с Рут были уже в Малаге.
Наш медовый месяц был очень труден для нас обоих. Зная ее уязвимость и разочарования, случавшиеся в ее жизни, я боялся, что такое может произойти. Но то, что я себе представлял, не шло ни в какое сравнение с мучительной и удручающей действительностью. Каждое утро я гулял по берегу, сияло солнце, сверкало море внизу под скалами, воздух был напоен ароматом лаванды и дикого чебреца. А я думал: вот я здесь с женщиной, которую я люблю, и я вижу, как она страдает от того, что рушились ее надежды. И почему я такой плохой любовник?
Это было бы трудно для каждого, думал я, но лучше бы ей было полюбить того, кто относится ко всему с большей легкостью, не испытывая такой горечи в сердце. Почему любовь свела нас — женщину, которой предстояло испытать разочарование и которая так от этого страдает, и меня, не умеющего отгородиться от ее нервного напряжения.
И зачем я влюбился в нее, с тоскою думал я однажды утром (эти утренние прогулки были единственным временем дня, когда я был в одиночестве, все остальное время я старался держать себя в руках и притворяться веселым). И когда солнце уже стало припекать, меня вдруг осенило: вероятно, все именно так и должно быть. Разве я не стеснялся всегда Одри из-за ее большей искушенности, из-за ее излишне трезвых взглядов? Разве не страдала все время моя юношеская гордость? Разве я не мечтал найти такое странное исключение, женщину, которая была бы такой же недотрогой, каким когда-то в глубине души был я сам?
Может быть, все это так и было, ко эти рассуждения не помогали в сегодняшней беде. Я убеждал себя, что слишком преувеличиваю то, чему другие не придают значения, я уже начинал забывать, как это бывает — другие же просто делают вид, что с ними ничего подобного никогда не случается.
И все-таки, если бы не моя сверхчувствительность, я думаю, что мы бы поссорились. Дело в том, что Рут в первые дни ожесточенно спорила со мной, отчасти потому, что была обижена на меня, отчасти для того, чтобы возместить чувство самоуважения. Поскольку в вопросах карьеры, как и 6 вопросах любви, ответственность лежит на мужчине, она нападала на мои планы будущего еще более яростно, чем во время нашей помолвки.
— Научная работа, — сказала она мне однажды, когда мы гуляли по холмам, — имеет ценность сама по себе, вне зависимости от того, нравится она тебе или нет. В этом ее сущность. Это величина постоянная. Это работа, которая будет продолжаться вечно. Это подлинное творчество.
— Конечно, если заниматься ею в таком настроении, — сказал я.
— Великие ученые должны чувствовать именно так.
— Вероятно, так они и чувствуют, — сказал я. — Если человек делает что-то лучше, чем все остальные, то ему непременно это кажется самым важным.
— Довольно дешевая шутка, — сказала она.
— Рут, — сказал я, — то же самое я мог бы сказать и о себе.
Она замолчала, ибо все это время она старалась удержаться от злых слов, которые вертелись у нее на языке.
— Из тебя мог бы выйти великий ученый? — спросила она.
— Нет, — ответил я. Мы поднялись на вершину холма и сели там, глядя на длинную полосу морского прибоя, сверкавшую на солнце. — Никогда.
— Ну, а насколько хороший ученый из тебя вышел бы? — Она все-таки не смогла удержаться от желания причинить мне боль.
— Очень хороший ученый второго сорта, — ответил я. — И настолько способный во всем остальном, что многие принимали бы меня за лучшего. Ты была бы профессорской женой и всякое такое, но ты никогда не стала бы подругой научного гения.
— Пока Константин не пришел бы к нам обедать, — добавил я, — и не постарался бы завести с тобой роман.
Она улыбнулась с некоторым удовлетворением.
— А почему ты не можешь быть таким же, как и он? — спросила она.
— Потому что я не так скроен, — отозвался я.
— Но я слышала, о тебе говорили как об очень одаренном человеке.
— То же самое можно сказать и о Константине, — сказал я, — только его исключительные способности направлены на его работу, а мои никогда не были… до сих пор.
Она плотно сжала губы.
— То, что ты делаешь, может оказаться такой ошибкой, такой ребяческой ошибкой!
— Возможно, — сказал я, — но боюсь, что я должен идти этим путем.
3Через некоторое время я понял, что нам наконец нужно утрясти наши отношения, и нам это удалось, мы даже могли посмеяться над старыми ранами, хотя они еще не совсем зажили. Чебрец и лаванда благоухали в сухом, пронизанном солнцем воздухе, мы стали устраивать экскурсии по этой однообразной, напоминающей поверхность луны стране, где ни она, ни я никогда раньше не бывали.
Теперь мы часто разговаривали, как во времена первых наших встреч. И все-таки то и дело всплывал горький осадок наших раздоров, вновь возникала напряженность; когда Рут бывала в таком настроении, ее замечания били больнее, чем я мог позволить, ибо они ударяли по моим уже выношенным мечтам. Они ей были хорошо известны, даже в последующие счастливые времена ей было трудно разделять их со мной, а в те дни она совершенно отвергала их. Настроение Рут испытывало мою решимость гораздо больше, чем страх перед бедностью, чем боязнь провала, потому что она знала, где я сомневаюсь, где трушу, а где просто рисуюсь перед самим собой. Если бы я мог внушить ей веру в меня, я бы справился и со своей собственной неуверенностью. В эти солнечные, тоскливые дни бывали моменты, когда я почти готов был сдаться.
Я в то время набрасывал книгу о положении в Европе в предстоящие двадцать лет, которая впоследствии была опубликована под названием «Гадаренова свинья» и имела серьезный успех. Рут прочитала первую главу, как только я написал ее.
— Мне кажется, — сказала она, — что это неплохо. Но… поможет ли это?
— Эта книга, — сказал я, — может оказать глубокое влияние на двоих-троих и заставить десять других слегка засомневаться.
— И тебе этого достаточно? Разве мало других людей, обеспокоенных социальными проблемами, которые делают то же самое?
— Нет, мне этого недостаточно, — сказал я, — я могу сделать лучше, и, как ты знаешь, это очень мало по сравнению с тем, что я еще намерен сделать.
— Это облегчает твою совесть, — сказала она, — даже если не приносит пользы. Вот в чем истинная причина, почему ты занимаешься этим.
— Ну что ж, — согласился я. Мы сидели в саду и пили чай. — Это успокаивает мою совесть, а также мои страхи.
— Понимаешь, — добавил я, — мы с тобой находимся в ином положении, чем, скажем, твои родители. У них не было более или менее твердой уверенности, что цивилизация будет уничтожена еще при жизни их поколения. А у нас есть.
Был между нами еще один камень преткновения — ее отец, который умер, когда она была еще девочкой. В его непогрешимую мудрость Рут в какой-то мере продолжала верить с детской наивностью. Он был адвокатом, идеалистом и либералом. Довольно долгое время она пыталась примирить его взгляды с моими, наделяя его способностью к провидению, казавшейся мне маловероятной, желая поверить, что мы нашли бы общий язык.
