Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2010)
— Да ведь я вам такую тему не предлагала. Это, конечно, очень интересно, но знаешь, эти старые переводы... Там очень трудный иврит. Давай поищем что-нибудь полегче.
— А почему ты думаешь, что я это читаю на иврите?
— А на каком языке? По-арабски?
— В оригинале, — гордо сказала девочка. — Я это читаю по-английски.
Тут я не удержалась и хмыкнула. Шекспира она читает в оригинале, ага.
— А ты зря сомневаешься, — сказала девочка, внимательно глядя на меня своими яркими глазами. — У нас в школе учитель был очень хороший. Он в Англии учился. А сейчас, ты, наверное, знаешь, уже несколько месяцев по радио, по Би-би-си, два раза в неделю передают все пьесы Шекспира. Программа такая. По ночам. Я заранее беру в библиотеке книжку, слушаю и слежу за текстом. Почти все понимаю. Только батарейки в приемнике все время кончаются, надо менять. Так что я кое-что пропускаю.
— Почему? Какие батарейки? Надо в розетку включить...
— Да нету никакой розетки. Ты что, не понимаешь? Я в шатре живу. У нас нет электричества. Во всем поселке нет. Мы же кочевники…
Ночью где-то посреди пустыни Негев сидит в шатре маленькая бедуинка с транзистором — мужа покормила, сына уложила и теперь слушает Шекспира…
Сельская учительница
Однажды на мой курс записалась целая группа немолодых учительниц, проходивших “ишталмут” (повышение квалификации). Платило за них Министерство просвещения, и учить их было одно удовольствие. Они с умилением слушали лекции и любовно изготовляли домашние задания. Больше всего меня поражало то, что все они, даже пожилые, никогда не жаловались на усталость. Вообще никогда не жаловались. Они были очень позитивные. Всегда свежие, прилично одетые, удачно подкрашенные, любезные и любознательные.
Одна из них отвозит меня на новеньком “вольво” на остановку автобуса Ашкелон — Иерусалим и бодро рассказывает:
— У меня в школе полторы ставки. Литература и Библия. Очень здорово! Мне очень нравится! Сегодня у меня были занятия в школе с полдевятого до двух, потом заехала домой, покормила обедом мужа и детей (их у меня пятеро), быстренько проверила тетрадки, полила розы (я живу в поселке, у нас большой дом и замечательный сад) и скорее на занятия в колледж. Такое удовольствие я получаю от этих занятий! Так приятно! Прямо чувствую, что я очень интеллектуально провожу время!
Боже мой, после такого каторжного дня она еще радуется! Откуда у человека столько сил?
— А теперь, — радостно продолжает моя собеседница, энергично крутя руль, — я еду не домой, а в Ашкелон, поэтому могу тебя подбросить, мне по дороге. Хочешь поехать со мной? (Ага, вот я сейчас, в полдевятого вечера, в дождь и во тьме кромешной, все брошу и поеду в Ашкелон! Я домой хочу, под теплое одеяло…) Там сейчас один раввин читает дивный курс по каббалистическим комментариям к Книге бытия. Ужасно интересно! Это не засчитывается как повышение квалификации, это просто так, для себя и для семьи. Мы с мужем решили два раза в неделю вместе ходить на уроки — знаешь, чтобы потом было что обсудить и о чем поговорить. Это очень важно для семейной жизни — чтобы были общие впечатления и общие интересы. Ах, как жалко, что ты не живешь в Ашкелоне! Такой замечательный рав! Ну, вот твоя остановка. Счастливо доехать до Иерусалима! Я бы тебя поближе подвезла, но не хочу опоздать на урок.
Другое место, чуждый город
Возвращаясь к проблеме перечитывания, хочу привести еще более захватывающий пример “кривочтения” пушкинского текста с последующим возвращением к отеческим пенатам. В 2003 году маленькое тель-авивское издательство “Харголь” опубликовало роман под названием “Другое место, чуждый город”. Книга двадцатидвухлетней Майи Арад почти полгода держалась в списках бестселлеров! А ведь это не просто роман, а роман в стихах, да еще каких! Четырехстопный ямб, строфы из четырнадцати строк со строго выдержанной сложной рифмовкой, последние строки в каждой строфе рифмуются, создавая афористическое заключение.
Сюжет романа разворачивается в армейской части, дислоцированной где-то в центре Израиля. Это особая часть — “хайль хинух” — дословно “воспитательное войско”. Те, кто там служит, организуют всякие лекции, семинары и экскурсии для солдат, а также преподают иврит (не все израильские солдаты хорошо на нем говорят) и т. д. В этом особом армейском подразделении встречаются новый репатриант из Канады Джей и коренная израильтянка Орит. Орит в порядке служебного задания занимается составлением брошюры об израильской идентичности, а Джей получает приказание подключиться к ее работе. Наивная Орит по уши влюбляется в загадочного канадца, но он не отвечает на ее чувство. Демобилизовавшись из армии, Орит лишается последней надежды увидеться с предметом своей любви и впадает в клиническую депрессию… Отчаявшись ее утешить, мать-вдова призывает на помощь тетю, давным-давно уехавшую в Канаду. Пускай Орит съездит за океан, немного развлечется… Проходят годы. Джей, докторант на кафедре еврейской философии в Иерусалимском университете, редактирует нудные кафедральные сборники и пишет скучные статьи. Его жизнь пуста. Репатриация в Израиль не придала ей смысла, как он надеялся когда-то… В его памяти всплывает светлое воспоминание — наивная, искренняя, пылкая и беззаветная любовь юной и неискушенной солдатки. Как мог он пренебречь ею? И вот Джей и Орит неожиданно встречаются в кафе. Она необыкновенно хороша собой и элегантна. Она уже много лет живет в Канаде и сделала карьеру в хай-тек. Так вот почему он не встречал ее так давно! После недолгой беседы Орит вежливо и равнодушно прощается с Джеем. Пораженный встречей, герой плетется домой и в довершение всего по дороге попадает в уличный теракт. Осколки стекла, вой сирен, кровь на тротуаре… Немного придя в себя, Джей звонит родителям в Канаду, чтобы их успокоить: он жив и невредим. “А мы не слушаем радио”, — равнодушно говорят ему. Вот оно, одиночество!
И тогда Джей отыскивает в старой записной книжке телефон Орит. “К сожалению, они уже улетели”, — сообщает ее мать. “Они”! Так она замужем! Все кончено! Жизнь не удалась! А Орит тем временем летит в самолете навстречу восходящему солнцу... Ее девичье унижение отомщено.
Фон этого незамысловатого сюжета богатый и разнообразный: лирические описания прекрасной израильской природы, колоритные бытовые зарисовки. Безмятежный ритм жизни кибуца, в котором выросла простая израильская девушка Орит. Богемная иерусалимская квартира, где жарко спорят молодые еврейские борцы за свободу палестинского народа. Кафе на рынке Кармель, где подают самый вкусный хумус на свете. Университет. Армия. В общем, почти что энциклопедия израильской жизни. Во всяком случае, тель-авивской.
Читатели, наверное, уже догадались, в чем тут фокус. Да, совершенно верно: роман Майи Арад — это израильский “Евгений Онегин”, это перелицовка, стилизация, новый извод старого текста.
То, что сделала Майя Арад, можно считать экстремальным продолжением старой благородной переводческой традиции: переводить с языка на язык не только слова, но всю систему символов и ассоциаций, отыскивая для них функциональные параллели в другой культуре. Так переводил “Евгения Онегина” на иврит гениальный поэт Авраам Шлионский. Например: как сказать на иврите “младые грации Москвы”? Нету такого слова на иврите, и сам этот мифологический персонаж так же далек от израильского читателя, как вся греко-римская мифология. Шлионский переводит: “...прелестные московские лани”. Лань — старинный восточный символ девичьей красоты, читателю хорошо известный. Майя Арад идет еще дальше: ее роман — не перевод, а диалог с пушкинским текстом (в самом что ни на есть бахтинском смысле). Знакомые типы — но в иных сюжетных сочетаниях. Например, вместо дуэли — драка, и не из-за виртуального ущерба чести дамы, а из-за политических разногласий (очень верная деталь). Джей, опытный сердцеед, в отличие от Онегина, ищет себе партнерш не на балах и даже не на дискотеках, а на тель-авивском пляже. Песне девушек соответствует солдатский хор (стилизация под песни эпохи Палмаха). Все это невероятно смешно — смешно именно то, что под точно подмеченными израильскими реалиями все время угадывается их изнанка: пушкинский текст. Ну, казалось бы, что может быть общего между израильской военщиной и русскими аристократами начала девятнадцатого века? Смеешься, смеешься — а потом задумаешься: ведь все на все похоже. Похоже гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Есть, значит, какие-то вечные модели человеческого поведения, которые переходят из текста в текст, из века в век, из культуры в культуру. То есть, вернее, не они переходят, а их переводят.
