Александр Кабаков - Очень сильный пол (сборник)
Через болото и поле он бежал на скорость, а пробегая мимо дачи, приостановился. В верхнем окне по-прежнему был виден неяркий свет, и Мишке показалось, что он услышал, как постукивает незапертая рама. Мишка прислушался. Рама скрипнула и тихонько стукнула еще раз.
В это время сзади громко хрустнул снег, и чьи-то руки легли Мишке на плечи. Мишка резко присел, вырвался и рванул с места не оглядываясь. Он понесся затаив дыхание, да так и не вздохнул, пока – метров уже с пяти – его не окликнули. Остановился, оглянулся из-под локтя. Тяжело переваливаясь в снегу бурками, в длинном тулупе нараспашку поверх шинели шел к нему районный уполномоченный милиции Федор Степанович Криворотов, с которым отношения у Мишки были самые лучшие. Мишка начал дышать уже почти нормально. Федор Степаныч подошел, покашлял и обратился к Мишке нелепо громким в ночной тишине голосом:
– Чего поздно гуляешь, Михаил Батькович?
– На станцию бегал, к Володьке Ильичеву, уроки узнавать, – быстро, но удачно не совсем даже соврал Мишка. Может, Криворотов видел его с Володькой…
– Ага, – непонятно, но безразлично сказал Криворотов. И снова покашлял. – Вот такие дела, дорогой камарадо Михаил. Чего-нибудь новенького почитать не дашь?
– Дам, Федор Степаныч. Вы «Таинственный остров» Жюля Верна не читали?
– Не приходилось. А из какой жизни книга? Не из итальянской?
– Нет, что вы… Это приключения американцев на необитаемом острове. Это о торжестве человека над природой, – вспомнил Мишка из журнала «Вокруг света».
– Ага, – снова безразлично сказал Криворотое. – Американцев, значит… Ну зайду на неделе, дашь про торжество. – Он развернул Мишку лицом к деревне, легонько подтолкнул и довольно громко пробормотал, когда Мишка уже встал на лыжню: – Торжество… Приехал в гости, бахнул из маузера друга… Самого на правеж, а тут случай. Хоть и не на мне числится, а все одно – неприятности… Торжество…
Тогда Мишка снова обернулся. Милиционер смотрел на него в упор с интересом, даже рот открыл, как парнишка.
– Что скажешь, Михаил? – вопрос прозвучал резко, будто не было до этого никаких неопределенно-безразличных вздохов и пустых «ага».
– Думаю, что вы неверно представляете себе происшедшее на даче, – тоже резко ответил Мишка. – Думаю, что вы ошибаетесь, так же как и те, кто занимается этим делом.
Криворотов смотрел на Мишку все с тем же выражением откровенного интереса. Вдруг сказал:
– Ты на дачу не лазил.
Именно сказал. Не спросил у Мишки – мол, не лазил ли ты на дачу, Михаил Батькович, а просто уверенно сказал. Мишка промолчал, даже не сообразив кивнуть в ответ. Криворотов усмехнулся:
– «Те, кто занимается этим делом, ошибаются»… Ошибаются… – И строго повторил: – Не лазил ты, а другим малым лазить отсоветуй – добра от этого не будет, понял?
Теперь Мишка наконец кивнул. Оба постояли молча. Мишка решил, что уже можно идти, но не удержался – спросил, уже толкаясь палками:
– Федор Степаныч, а ведь для вас все это не имеет значения, правильно? – И, не дожидаясь ответа, помчался к дому. Уже издали, на ходу, оглянулся в последний раз. Криворотов стоял на том же месте, на бугре, неподалеку от дачи. На фоне снега четко вырисовывалась его огромная фигура в широченном тулупе. И Мишке показалось, что милиционер утвердительно кивнул – и на последний Мишкин вопрос, и будто одобряя все Мишкины действия и догадки.
Через десять минут Мишка уже спал, забравшись на кровать под ватное одеяло, заняв материно место. Первый день расследования Майк Кристи провел с толком. Влажный конверт и слегка растрепавшаяся книга лежали под подушкой. Поработать с конвертом Мишка собирался рано утром. С книгой же приходилось ждать, пока мать вернется с дежурства и отоспится. Расследование шло отлично, и можно было многого ожидать от книги и от конверта. Возможно, что уже завтра Майк Кристи поставит заключительную точку в этом сложном и чертовски интересном деле, господа.
Мишка лежал под одеялом мокрый как мышь. Он заснул раньше, чем полностью высох пот.
Мать вернулась с дежурства, как обычно, в восемь утра. Мишкина мать выделялась в деревне не столько пообносившейся городской одеждой, сколько высоким ростом. Модные жакеты с меховой отделкой были давно большей частью проданы, оставшиеся как-то так налоснились от дров и коромысла, что сравнялись с ватниками и телогреями, ботинки и туфли изорвались, а подшитые валенки мать, как и Мишка, не снимала с ноября до апреля. Но рост – рост никуда не девался. Мать была выше не только всех баб, но и большинства мужиков. Соответственно и прозвище она получила мгновенно – Верста высланная. Под стать росту были у матери руки и ноги: обувь ее до сих пор была Мишке велика, а варежки и подавно. Вообще мать была крупна: в бедрах широка, темно-русые волосы – толстеннейшей косой, зубы – как у лошади и один в один – с голубым блеском. И если б не рост несуразный, не слишком большие, по здешним понятиям, водянисто-голубые глаза – пучеглазая, не слишком тонкие пальцы и запястья – гляди, переломятся, да, главное, не Мишка – вдовье приданое, то была б мать в деревне невеста не из последних, для вдовых конечно. И еще – если б не городская, грамотная до невероятия. Этого добра никому не надо.
Все это Мишке, с хозяйских слов, не раз пересказывал Колька, да и при Мишке бабы не однажды говорили. Мишка вспомнил, что и отец, в хорошем настроении, называл мать «ваше высоченное превосходительство» и почему-то «графиня Коломенская». А вернувшись из последней своей командировки, на все ее расспросы, кем он там был и что делал, спел: «Он был там какой-то советник, она – генеральская дочь». Встал на одно колено, скорчил жалобную рожу и Мишке подмигнул. Мать засмеялась и сказала: «Сам уже генерал или как там, а все тесть покоя не дает». Отец поднес к виску палец еще плохо двигающейся правой руки, сделал «пах! папах!» – и повалился на ковер. Мишка заверещал и полез сверху…
Мать разбудила Мишку, обычным своим холодноватым, невыразительным голосом поинтересовалась, как Мишкино горло. Дня три назад горло действительно болело, но уже давно прошло. Хозяйка дала стакан горячего молока с маслом, и одну ночь Мишка спал, завязанный материным теплым платком, – и все. Но идти сегодня в школу противоречило всем Мишкиным планам, поэтому пришлось сказать, что горло еще болит, хотя уже меньше. Мать спросила, почему же тогда лыжи стоят в сенях еще мокрые, да и валенки у печи сохнут, но пока Мишка придумывал вранье, уже отвлеклась, невразумительный Мишкин ответ выслушала невнимательно. Всегда она так – спросит что-нибудь, а ответ уже не слушает, по сторонам смотрит. Отец это называл «салонные манеры», злился. Мишке же это чаще всего бывало на руку – как и сейчас.
Мать быстро поела каши, которая с вечера стояла в печи, быстро сняла валенки и кофту, велела Мишке подвинуться, легла лицом в подушку и сразу заснула. Руками она сверху накрыла голову, будто плакала, но Мишка слышал, что она спит. Руки были красные, на концах пальцев белые пузыри – от кипятка. Навозилась за дежурство, намыла мисок.
Мишка повернулся на бок, отгородился от холодной стены одеялом, стараясь не стащить его с матери, сунул руку под подушку, нащупал конверт, вытащил его и стал изучать.
На конверте был московский адрес. Название улицы Мишке было знакомо, короткая улица эта была в самом центре, и Мишка там бывал – вместе с отцом у одного его знакомого. Мишка порадовался, будто известная эта улица сразу все разъяснила. Но одновременно и удивился – фамилия адресата показалась ему тоже известной! Он стал вспоминать, откуда мог знать эту нерусскую фамилию, но не вспомнил, хотя пытался довольно долго. Единственный вывод, к которому пришел, – слышал эту фамилию или от отца, или от отцовских друзей. В любом случае оставалось несомненным, что эта фамилия того самого комдива, что был на даче в гостях.
Вскрыт конверт был неаккуратно – почти весь изорван. В конверте лежал небольшой лист бумаги, исписанный с одной стороны. Мишка прочел его, перечитал, спрятал в конверт, конверт под подушку, подремал немного. Вдруг проснулся толчком, снова вытащил письмо, перечитал еще раз. «Женечка! Я решил написать, так как уверен, что почту по утрам достаешь ты, когда Валентин уже уезжает на службу. Надеюсь, что письмо не попадет ему в руки, хотя… Какая тебе разница? Вот что я хочу тебе сказать…»
Тут Мишка прервал чтение – грустно стало ему и даже страшно. Он поджал под одеялом ноги и придвинулся к матери. Мать спала крепко, даже не пошевелилась. Второй раз за сутки захотелось Мишке заплакать, а ведь до этого уже почти год не плакал. Но Майк Кристи продолжил изучение письма.
«…хочу тебе сказать: я не сетую, что у нас все так получилось. То, что ты выбрала Валентина, оправдано не только любовью – не подумай дурного, я в вашу любовь вполне верю, – но и всей логикой жизни. Слишком долго я был в Детройте… Пишу не для того, чтобы сказать, что я на вас не обижен, я это уже говорил, да и доказал, по-моему. Теперь же хочу подвести некоторые итоги. Почему-то мне кажется, что мне следует это сделать не откладывая. И сердце в последнее время дает себя знать не по возрасту, ты же знаешь, как меня откачивали в августе, и вообще… Короче, пишу, чтобы предупредить: у меня есть сведения, что у Валентина в ближайшее время будут большие неприятности. Он окружил себя чуждыми людьми, неразборчив в дружбе, одни его беговые знакомые чего стоят. Да и в целом – среди военных оказалось много замаскировавшихся врагов. Боюсь, что вас ждут несчастья. Сегодня я постараюсь разыскать его, встретиться, кое-что объяснить. Возможно, он заночует у меня на даче, так что не волнуйся. К утру все будет ясно. Прощай. Я люблю тебя, как и всегда любил. И попрежнему уверен, что со мной ты была бы счастливей».
