Дёрдь Конрад - Соучастник
Когда мы толпой выходили к машинам, я представил, как русские танки, беспрерывно стреляя, очищают улицу от демократических масс. Можно ли рассчитывать, что мы переживем потрясение, да еще и кормило власти останется у нас в руках? Во всех моих игровых партиях, девять к одной, дело шло к проигрышу, и все же я — вот он, жив и здоров. Я смотрел на раскрасневшееся лицо старика: это было лицо доброго дедушки, но в глазах его светилась самоубийственная решимость, и, хотя две недели с коньяком представлялись мне куда как заманчивыми, я, растроганный Санчо Панса, послушно шагал за округлым, приземистым Дон Кихотом к двухсоттысячной толпе, которая от него хотела услышать, что сейчас будет и как будет. Мы или останемся в живых, или нет; если мы победим, я успею еще выйти из игры; если потерпим поражение, меня так и так выведут из нее; а то и, может быть, выселят из этой долговязой бренной оболочки мое отравленное скепсисом сознание. Уже сидя в машине, я взял бутылку и сделал солидный глоток из горлышка; что ж, гулять так гулять, поедем в эту недоделанную революцию. «Опять хлещете, — сказал старик осуждающе, как осуждают телохранителей, — Напрасно: сейчас ваш трезвый разум как раз понадобится». У меня не хватило духу ответить ему, что трезвый разум сейчас нужен в последнюю очередь. За его ворчаньем я ощутил и некоторую озабоченность, премьер-министерские размышления: а заслуживает ли этот пьянчужка бархатное министерское кресло? Честное слово, из тех, кто на ангельских крыльях добрых намерений сопровождал старика в этот путь, были общественные деятели, куда более достойные уважения, чем я; в путь, который — учитывая его крепко скроенные, слегка провинциальные нравственные устои — вел прямиком к виселице.
21Чтобы погасить торжественность ситуации, а заодно оторвать его от тревожных раздумий о составе правительства, я рискнул неуклюже пошутить. «А все-таки, дядя И., славно потрахаться — стоит куда больше, чем революция. Там только ребенок может родиться, а тут — куча гробов». Старик невозмутим. «Если жизнь станет свободной, у людей появится и охота детей делать». «Вы уже думаете, что будет потом?» «Приятно поразмышлять». «Есть у меня одна мечта. Знаете, что я попрошу в награду, когда вы станете помазанным отцом народа? Баржу на Дунае, с двигателем». «Зачем вам баржа?» «Выкрашу ее во все цвета радуги, украшу лампионами, музыка будет играть постоянно, и устрою я на нем плавучий бордель. Девицы — одна другой шикарнее, клиенты — друзья-приятели, и будем мы плавать туда-сюда по этой угрюмой Центральной и Восточной Европе на пестром, в огнях, плавучем островке легкомыслия, анархистская республика шлюх и брандахлыстов: так и выплывем себе из политики. Ведь стоит только на минуту представить, что мне грозит опасность получить министерский портфель, у всех у нас мороз по коже». «Одно ясно, — сказал старик, — генпрокурором я вас предлагать не буду. Может, учредить, специально для вас, министерство развлечений?» В этот момент я получил сзади такую затрещину, будто был уже на допросе. Кто-то прыгнул мне на колени, весело ощерил зубы, дернул меня за ухо; косматый, дурно пахнущий, попробовал бесцеремонно подобраться к спрятанной у меня в кармане фляжке. «Цыц, Аристотель!» — прикрикнул владелец машины на шимпанзе-алкоголика, собственность моего брата. «Хорошее, однако, начало», — пробормотал я себе под нос.
Год спустя мой следователь после двухнедельного перерыва вызвал меня из камеры; на столе — два телефонных аппарата, он и сам — напряженнее, солиднее. Ясно, что не он попросил поставить у себя в кабинете подслушивающее устройство, на старомодный манер вмонтированное в телефон. «Что случилось? Нас с вами увековечивают?» — показал я на второй аппарат. «Не понимаю, что вы имеете в виду», — ответил он, высокомерно поджав губы. «Я рад, что вас тоже держат под контролем. Если уж подслушивать, так или никого, или всех. Скажу больше: за вами бы я следил тщательнее, чем за самим собой, потому что я уже разоблачен, а вы — еще нет. Вот он, мой мозг, заглядывайте в него на здоровье, у нас с вами общих мыслей немного, а тех, что есть, я стыжусь. Но вы — вы пока еще интересное лакомство, вы, может, противник существующего строя, только переоделись полицейским». У меня даже настроение поднялось от сознания, что хотя бы магнитофонная лента сохранит что-то от унылого абсурда ситуации. «Я вызвал вас не затем, чтобы вы надо мной потешались, — строго сказал он, словно какой-нибудь измученный репетитор, который пытается возвратить рассеянное внимание ученика к материалу урока, — Давайте поговорим разумно», — без всякой надежды воззвал он. «Раз уж я ни с кем, кроме вас, не имею возможности разговаривать, то ладно, я и с вами готов потолковать хоть чуть-чуть разумнее. Но до сих пор вы мне ставили одни бредовые вопросы, так что, пожалуйста, спросите что-нибудь разумное». «Была ли у вас в октябре прошлого года какая-нибудь особая политическая линия?» «Я делал то, что делал. Это и была моя линия». «Вы во всем были согласны с Н.?» «Я и с собой-то не во всем бываю согласен. Мы были вместе». «Цитирую показания вашего брата». Я тяжело вздохнул. «Вот его слова: мой старший брат в присутствии Н. заявил, что половой акт ставит выше, чем революцию! Вы признаете, что говорили это?» «Идея мне довольно близка». «Еще раз цитирую подробные показания вашего брата: „При составлении списка членов будущего правительства мой старший брат не претендовал ни на один портфель. В знак признания своих заслуг он лишь просил баржу на Дунае, чтобы устроить на нем плавучий музыкальный публичный дом и пригласить туда, с целью прожигания жизни, своих друзей“. Вы признаете, что говорили подобное?» «Признаю: нет такого министерства, возглавить которое я бы хотел сильнее, чем получить плавучий бордель с музыкой». Следователь был доволен, меня же сжигала ярость на Дани с его болтливыми протоколами: он даже шимпанзе помянул с затрещиной. Лишь потом я узнал, что этими двумя фразами он вытащил меня из петли. Т. — полоумный, его даже как противника не стоит всерьез принимать, думали про меня. Из нашей компании повесили в основном тех, в ком пафос оттеснил чувство юмора.
22Две недели суеты и неразберихи; мне ни разу даже выспаться нормально не удалось. Брат спал не больше моего — и при этом лихорадочно и нетерпеливо действовал. Организовывал комитеты, какие-то общества с головоломными названиями — и не мог насытиться ими вволю. Но поскольку печать одобрения чаще всего мог получить только при моем содействии, то бессовестно висел у меня на шее. И постоянно поносил меня последними словами: я был и мерзопакостный реформист, и либерально-бюрократическая размазня, и понятия не имел о том, что такое революция. «Что, если тебе лечь и поспать?» — умолял я его. «Речи об этом не может быть!» — тряс он головой — и засыпал сидя. Он и маленьким-то стеснялся спать; «Просто я думаю так, с зажмуренными глазами», — оправдывался он. Под видом правительственного задания я натравил на него аппетитную, пухленькую студентку, одну из тех, кто, в сапогах и с автоматом на груди, восторженно суетился у меня в приемной. В патрульных поездках по городу девушка требовала, чтобы он говорил ей о метафизике революции и о том, кого следовало бы поставить к стене, и, щебеча, так притискивала его к стене, что он едва мог дышать. Дани совершил то, чего, должно быть, требовала от него в тот момент всемирная история; девица изумлялась и выла — по словам брата, точь-в-точь как волчица в дебрях, нашедшая своего единственного; надо как-нибудь пойти послушать, как воет в дебрях волчица, которая нашла свою пару. Брат зажал девушке рот подушкой и в революционном экстазе повторил подвиг; но после этого бегал от зачарованно сопящей, толстой студентки так же, как я бегал от него; как оказалось, не меня одного нервирует, если от тебя все время что-то хотят.
Однако он, слава богу, по-прежнему обожал и умножал комитеты с пышными именами, единственная положительная роль которых сводилась к тому, что благодаря им я мог хоть ненадолго от него избавиться. Адъютант, пресс-секретарь, тайный советник, суровый личный секретарь, единственный брат, сварливая жена — все это были ипостаси Дани, которого небеса послали на мою голову, очевидно, за то, что я нарушил обет никогда больше не соваться в политику. На людях он отходил в тень, хотя все равно и для слепого очевидно было, что он знает все куда лучше, чем я; а когда мы оставались вдвоем, поносил меня последними словами, топал ногами, устраивал истерики, втягивая меня в новые и новые авантюры. Напустив на лицо важность человека, причастного к тайнам, он, как нож сквозь масло, проходил через толпу в моей приемной, и все понимали, что он тут по крайней мере второй по значению и что обойти его никак нельзя. Он организовал вокруг меня заслон из телохранителей, преодолеть который мог лишь тот, кого он к этому подготовил; затем, провожая посетителя, он в приемной исправлял мои промахи. Он обожал в самый неподходящий момент врываться на заседания и, с трудом переводя дух, сообщать последние новости, после чего революционный энтузиазм уже не позволял собравшимся мыслить сколько-нибудь последовательно. Он обладал виртуозной способностью завести трех человек так, чтобы они, схватившись за телефон, собрали в кучу еще тридцать; умел моментально раздобыть кому-нибудь офис, секретаршу, машину, печать и вооруженную охрану, набросать проект резолюции и заставить других бешено составлять страстные заявления. Все это он в конце концов обязательно подсовывал мне на визу. Множительная и типографская техника подчинялась мановению его руки, и обращенные к общественности заявления, под которыми, навязчиво бросаясь в глаза, всегда красовалась моя подпись, тут же разлетались к широкой публике, одновременно попадая и в аккуратные досье, делая работу будущих следователей настоящей легкой прогулкой. Они с готовностью цитировали большие куски текста, а если я удивлялся, клали передо мной бумаги. «Это ведь ваша подпись, не так ли?» — спрашивали они с иронией. «Моя, чтоб ее разорвало», — бормотал я подавленно. Материалы следствия по моему делу — в основном творчество Дани — едва умещались на столе, омерзительной своей массой все ближе подталкивая меня к мрачному деревянному сооружению на тюремном дворе, под которым на пути в царство небесное провели несколько минут многие мои друзья.
