Улья Нова - У нас будет ребёнок! (сборник)
– Не созрели? – заглянул в дверь анестезиолог.
– Созрели, созрели! – закивала из последних сил.
Укол в спину, делавший бесчувственной нижнюю часть тела, стоил около семи тысяч рублей, которые я вполне могла себе позволить, если бы позволила врач.
– Поздно эпидуралку, – ровно сказала она мне и ему. – Скоро родится. Воды хочешь?
До этого она уворачивалась от вопросов про наркоз, а теперь на тебе: поздно.
Лица и звуки окончательно слились в круговерть и затягивали, словно в воронку, ножка которой по-прежнему вырастала из поясницы. Где-то посреди этой круговерти мелькнуло лицо мужа в раскрытых дверях. На нем тоже было нелепое одеяние – ярко-голубой спортивный костюм, как у лыжника. Как выяснилось позже, выдали из больничного скарба для экстренного прохода в родильный блок.
Увидев его, хотела сказать врачу:
– Не надо! Ни в коем случае не надо ему сюда заходить и видеть все это. Я передумала. Я не хочу!
Но уже провели и поставили в изголовье – оплачено.
Если чуть раньше я еще могла представить себе ребенка, прорывающегося наружу со свойственной всему нарождающемуся волей к жизни, то теперь от него ничего не осталось – реальной была лишь безжалостная животная сила, которая перла изнутри и разрывала мое тело, как ставший ненужным инкубатор.
Закричали: еще, еще. Не понимая, что еще я могу сделать, забыв, что речь идет о ребенке, не разбирая, когда дышать в самый решающий момент, а когда задерживать дыхание – где мой конспект? – я просто от души избавила себя от чужого. Можно, нельзя – какая разница, когда он собирается тебя убить? Мне, и правда, стало все равно.
И – все закончилось. Боль как рукой сняло. Кто-то заревел. Низко и обиженно. Это вполне мог быть дежурный врач. Но обижался невероятно длинный и крупный бордовый человечек со спутанными мокрыми черными волосами, как Маугли.
– Запишите, во сколько родился, – говорил кто-то.
– Четыре килограмма двести тридцать грамм, пятьдесят пять сантиметров, – диктовала врач.
Его положили мне на грудь, и он возлежал, весь в складках, как инопланетный Йодо, плаксиво жмурясь щелками глаз на яркий свет.
– Импринтинг, – спохватилась я.
Младенца приложили к груди мужа, уже ничему не удивлявшегося и словно оцепеневшего.
В права вступила неонатолог, и снова началась кутерьма: новорожденного взвешивали, оценивали по Апгару и заворачивали в первое одеяние. Показали куклу в тугом конверте из пеленки и утащили в детское отделение, пообещав вернуть утром. У меня не было сил сопротивляться: длившееся девять месяцев ожидание разрешилось настолько благополучно, что мне, так натренировавшей себя готовиться к худшему, даже не верилось.
– Природа тебя бережет, – сказала мне врач, но сил радоваться уже не было.
Пакеты перекочевали за мной в родильный отсек. Из того, что с провиантом, торчала палка колбасы, и тут я поняла, что хочу всего разом: есть, пить, курить и, наконец, помыть голову! В создавшейся ситуации можно было только подкрепиться.
– Ты ведь тоже не успел пообедать? – спросила мужа и показала глазами на пакет.
– Это же операционная! – шепотом напомнил он мне. – Помнишь, мужика с бутербродом выгнали.
Как только младенца унесли, кутерьма улеглась – мы просто ждали, пока подготовят одноместную палату.
– Правильно и сделали: он крошил, наверное. А мы без бутербродов. Там в пакете и нож есть.
Врач заглянула в родилку и застала нас уплетающими за обе щеки колбасу с сыром. Муж попытался незаметно задвинуть под родильное кресло ополовиненный пакет, из него выкатились мандарины – прямо ей под ноги.
– Сказали бы, что проголодались, вам из столовой ужин принести могли!
Наконец, за мной пришла санитарка с каталкой и объявила мужу, что пакеты она больше не потащит – это его обязанность. Спускаемся на первый этаж.
– Не надо никуда катить, – бодро начала я. – Сама могу потихоньку дойти.
– Что ты, что ты! – запричитала вокруг вновь собравшаяся родильная бригада. – Зачем идти, когда можно доехать!
Уложили на каталку и повезли к лифту. Вечером на дородовом отделении было скучно, и девочки часто прохаживались возле дверей родильного блока, особенно если знали, что они закрылись за кем-то из товарок. Первым всегда проносили спеленутого младенца, и все гадали – чей?
Когда двери распахнулись, я увидела свою палату в полном сборе. Они радостно махали мне руками, я с досадой – им: чувствовала себя раненым Щорсом, которого выносят с поля боя, а ведь как красиво я могла бы выйти.
Каталку затолкали в грузовой лифт. Тронулись. На первом этаже двери дернулись и раскрылись только наполовину.
– Кто там хотел пешком идти? – хмуро спросила санитарка не допускающим возражений тоном.
Я слезла с каталки и пошла за ней на ватных ногах, но все равно довольно, как мне казалось, ровно. Эх, девчонки не видели!
* * *Муж сидел в палате до ночи, а когда ушел, я опять не могла заснуть. Мучилась бессонницей уже без повода, по привычке.
Слезла с кровати. Достала из холодильника остатки колбасы, пошарила в пакете и присела к столу.
Дверь в палату распахнулась.
– Это отсюда цитрусовыми пахнет? – прогремело с порога, когда я закусывала мандаринами. – Вам же нельзя!
– Почему нельзя?
– Потому что кормить скоро!
Ах да, я и забыла. Готовясь к родам по полной, но все равно как бы исподтишка, с оглядкой, с фигой самой себе в кармане, я сознательно отметала все, что может случиться со мной «потом». Если бы это «потом» не случилось, мне было бы проще сделать вид, что его и не должно было быть – не ждали, не готовились. Грудное вскармливание оказалось в числе прочего условно несбыточного. Даже на курсах слушала о нем вполуха.
Медсестра ушла, а я собрала мандарины и все, что попадало в черный список – сиречь, все, что оставалось в холодильнике, и поплелась за ней в сестринскую.
– О, да ты ходишь, – приветствовали меня там. – Повезло с врачом. Она всех, кого может, от эпидуралки спасает. После наркоза ты бы не один день отходила, с кровати слезть не могла.
Сдала провиант медсестрам, чтобы не возникало больше соблазна, вернулась в палату, но заснуть опять не смогла. Можно было бы подняться в дородовую палату и в красках рассказать, что их ждет, но уже поздно – роддом спит. И где-то надо мной в этом роддоме спят четыре килограмма двести тридцать грамм и пятьдесят пять сантиметров.
А если не спят? Если плачут, боятся, ждут маму? А если… нет, у моего черные волосы, как у индейца, его ни с кем не перепутают. Но все же следует помнить, что когда у тебя есть что-то ценное, всегда найдется тот, кто захочет его украсть. А у меня теперь ценность больше четырех кило. И потом, что скажут врачи: сдала ребенка, а сама, поди, дрыхнет, кукушка.
Снова слезла с кровати и вышла в пустой коридор. Медсестры и санитарки спали. Отправилась искать лестницу на второй этаж, чтобы не застрять в лифте.
Двери детского отделения наглухо закрыты, но есть звонок. Нажала, потом еще и еще. Открыла заспанная женщина.
– Вам чего?
В переживаниях позабыла придумать, что сказать в оправдание ночного визита. Вспомнила, что вообще-то я руководитель отдела, и строго сообщила:
– У меня там ребенок. Который в шесть вечера родился, четыре килограмма двести тридцать грамм и пятьдесят пять сантиметров – это мой… – На большее запала не хватило, просительно промямлила: – Как там у него дела? Можно я посмотрю, пожалуйста!
– Нет у него дел. Спит он, – зевнула она. – И вам советую спать. Утром вернем его – на всю оставшуюся жизнь. Нам не нужен, у нас их много.
Обещание сдержали. Ровно в восемь утра, когда снятся самые приятные сны, конверт принесли в палату. Не стала класть в кювез, а устроила в углу своей кровати похожее на трон высокое ложе из двух подушек и поместила туда инопланетного бога. Сама легла с краю, у него в ногах, как верный вассал, и решила вздремнуть.
Зазвонил телефон.
– Ты родила? – спросила врач из консультации. – Срок подошел, мы тут волнуемся.
Поговорила и снова легла, смакуя сладкую дремоту, но бог уже приоткрыл щелку правого глаза и, перестав быть просто спеленутой куклой, пискнул тихо и настойчиво, потом еще и еще.
Я думала, младенцы плачут: уа-уа. Оказалось, так плачут взрослые младенцы, а совсем новые, которым нет и дня, требовательно мяукают.
Нажала кнопку вызова медсестры и спросила, почему он плачет?
Она глянула как на дурочку:
– Так он есть хочет, – и ушла, оставив нас один на один.
Я беспомощно смотрела на него, он – уже несколько раздраженно – на меня.
Где мой конспект?
* * *В нынешнем году Маринкина дочка Аня и мой сын Платон идут в школу, родились они с разницей в одни стуки. Муж вместо медового месяца подарил Маринке салон красоты, в котором работает Люда, родившая второго ребенка, через год. С принимавшим роды врачом мы дружим до сих пор.
