Сергей Залыгин - Тропы Алтая
Сначала все эти движения требовали от Андрея сосредоточенного внимания, но спустя час или полтора он уже научился предугадывать внезапные прыжки своего гнедка, его резкие повороты и только поглядывал на едущего впереди Лопарева, который всякий раз, когда встречалось серьезное препятствие, поднимал руку над черным кожаным картузом.
Пропало ощущение седла и стремян, и Андрей, словно одно целое с гнедым, уже сам двигался по невидимой тропе, припадая лицом к гриве гнедка или откидываясь назад, и вместе они держались какого-то ритма, так что гнедко скоро заметно повеселел, раза два или три поржал, задрав чуть розовую морду с пестрыми губами, на которых повсюду торчали тонкие прямые волоски, и приветливо покосил на Андрея прозрачно-сизым глазом, не переставая при этом торопливо жевать и ронять капли зеленой пены.
Запах трав и деревьев слился с запахом гнедка, пение птиц и перезвон ручьев — с цоканьем подков, и, приподнятый над землей, оказавшись на уровне как раз самых лохматых и раскидистых ветвей кедров и лиственниц, Андрей уже видел, будто он приехал в кедрач с буроземами и берет образцы этих буроземов.
Временами тропа выбегала на крутобокий, выжженный солнцем и осыпанный мелким камнем берег реки, и тогда внизу начинала сверкать зеленая-зеленая вода, но зелень ее была совершенно ни на что не похожа вокруг, она была прозрачной, каждое мгновение готовой раствориться в отражениях облаков и в то же время очень глубокой.
В таких местах тропа двоилась, троилась, и одна чуть повыше другой узкими ступенями прорезала берег, а Лопарев то и дело ловко перебрасывал ноги на одну сторону седла и оказывался лицом к Андрею.
При этом Михмих часто щурился, снимал картуз и натягивал его на пологую луку алтайского седла, — даже удивительно было, на чем картуз держится. Прищурившись и помолчав, он из-под руки оглядывал далекие вершины, а на плавном, словно циркулем очерченном, повороте сказал Андрею:
— Значит, по буроземы?
В словах было что-то настороженное. Андрей догадался — Лопарев думал, что открытие буроземов на Алтае будет встречено отцом равнодушно и недоверчиво: поправки к почвенной карте Алтая заставили бы изменить и «Карту растительных ресурсов».
Андрей этого не опасался. Он как раз этого хотел — обладать фактами, с которыми отец обязан будет считаться.
— Надо! — Андрей кивнул, сомневаясь только в том, стоит ли и ему проделать такой же прием — перебросить обе ноги на одну сторону — или не стоит, потому что гнедко может не понять седока, испугается и оступится над кручей…
— Порадуешь батьку! — снова сказал Михмих.
— Факт есть факт… — пожал плечами Андрей и перенес левую ногу на правую сторону.
— Тоже так думаю, — ответил Михмих, подождав, покуда Андрей будет сидеть в седле боком, лицом к нему.
Они ехали так довольно долго — один по верхней, а другой по нижней тропе, потом Лопарев сказал:
— А вот еще что, Челкаш, надо будет тебе заехать со мной в лесхоз. Обязательно…
Это не входило в планы Андрея. Часа через два он собирался свернуть к своим заветным кедрачам, поездку же Лопарева в лесхоз считал делом его личным, к которому он никакого отношения не имеет и не должен иметь. Он тотчас прикинул, как сложится его маршрут, если заезжать в лесхоз, и сообразил, что потеряет лишний день. У него же для начала все складывалось так, как нужно: конный маршрут был назначен отцом вовремя, и гнедко попался симпатичный, и погода была хорошей, а главное — наступило время для мужского разговора с отцом.
— Тороплюсь, — сказал он. — Есть соображения…
Лопарев снял с луки картуз, надел его на голову и повторил почти слово в слово, только изменив обращение:
— Вот что, Андрюха, друг, надо будет заехать тебе со мной в лесхоз. Обязательно…
— Полный серьез?
— Полный…
Собственно, ничего не менялось от того, что Андрей вернется в лагерь днем позже. И все-таки начиналось уже что-то не то. Не то, чего он хотел.
Однако гнедко бежал по-прежнему деловито и шустро, тропа становилась все положе, река внизу все шире, а нежаркое солнце заливало светом деревья, камни, черный картуз Лопарева и снежные вершины, по остриям которых потекли уже ручьи солнечных красок — ярких и бледных, совсем прозрачных и густых, словно металл. Километров семь-восемь ехали крупной рысью и останавливались только один раз, когда Рязанцев решил покрепче привязать очки бечевкой.
Село, в котором размещался лесхоз, пристроилось в долине реки и по двум ее небольшим притокам в виде приземистой буквы «П», в середине которой возвышалась зеленая грядка — вся в мелком березняке и в пестрых пятнышках: это на увале паслись коровы, овцы, лошади.
Лопарев сказал:
— Жди тут возобновления, как же! От жилетки рукава!
Он был недоволен пастьбой, после которой весь огромный увал навсегда уже лишится способности к возобновлению хвойных.
Сверху, с холма, казалось, что буква «П» подкована на одну ногу; подковой этой были постройки лесхоза — десятка полтора жилых домов и производственных помещений, на крыше одного из них белый крест — знак для самолетов лесной авиации.
Подъехав еще ближе, осмотрели небольшой питомник лиственницы, и Лопарев сказал:
— Отрава! — Недоволен был состоянием питомника.
Въехали в просторную ограду лесхоза. Здесь шла своя жизнь: плотники ставили несколько срубов, повизгивала пилорама, стучал движок, в дальнем углу на травке лежали лошади, машина с поднятым капотом стояла около деревянного приземистого гаража.
— Так… — сказал Лопарев, спешился и забросил повод на необструганный кол ограды. — Значит, так… Вы меня, Николай Иванович, к своему знакомому привозили, помните? К директору совхоза Парамонову?
— Конечно, помню. А что? — отозвался Рязанцев.
— Ничего… Теперь вот я вас познакомлю с лесным деятелем.
Вошли в дом. Кабинет был пуст, и Лопарев, выглянув в коридор, сказал кому-то:
— Найдите-ка Саморукова! Скажите: ждут!
Потом он сел за письменный стол лесничего и принялся внимательно рассматривать бумаги под стеклом. Одну, разлинованную на графы и заполненную цифрами, вынул из-под стекла и, что-то прикинув на огромных счетах, лежавших тут же на столе, сказал:
— Умеют, черти, сводки составлять. Сила!
Позвонил телефон. Лопарев ответил:
— Лесхоз слушает!
Должно быть, кто-то спрашивал лесничего.
— Через полчасика освободится! — сказал Лопарев и повесил трубку.
Андрей и Рязанцев сидели на черном потертом диване и разглядывали лесоустроительную карту.
— Государство! — усмехнулся Рязанцев.
И Андрей подтвердил:
— Люксембург! А может — целый Бенилюкс!
Оба они вдруг оказались словно на приеме у Михаила Михайловича Лопарева, а тот не торопился начинать с ними разговор.
Наконец пришел Саморуков — невысокого роста без фуражки и в форменной расстегнутой тужурке, в желтых сапогах. Брюки и сапоги были у него в опилках, веселое лицо, кажется, тоже в них же, но на самом деле это были веснушки, а руки он нес впереди себя — они были у пего в чем-то вымазаны, — и первое, что спросил у него Лопарев, было:
— В чем это они у тебя?
— Солидол! — ответил Саморуков. — Фляга, понимаешь ли, срочно потребовалась, никак не опростаешь проклятую.
— Вели плеснуть бензина с литровку, а потом спичку туда. Выгорит — будет как в аптеке. За пивом можно посылать!
— Точно ведь! — сказал Саморуков, перегнулся через подоконник и крикнул: — Антоныч! Эй, Антоныч! Скажи Черенкову — пусть плеснет во флягу литровку бензина и спичку туда! Понял? Чудненько!
Лопарев представил лесничему Рязанцева и Андрея, спросил:
— Что, и в самом деле за пивом? Ты садись-ка! — И уступил лесничему место за письменным столом, а сам сел сбоку. — Сводки у тебя — железобетон! Ажур, да и только!
— Насчет пива: суббота ведь. А насчет сводок: шуруем! У меня бух — сплошное золото. Статистика тоже не подкачает. Директора вот нету по сю пору. Сам за двоих.
— Идут дела?
— Срубы — это раз! Из степей приезжают, с Алея, с Кулунды — срубы покупают на корню! Сначала мы шесть на шесть метров всего-то и рубили, а теперь уже до двенадцати на четырнадцать дошли! Тарная дощечка — это два! Пиломатериал. Сначала необрезной, теперь обрезной — тоже технический прогресс. Само собой, дрова…
— С начальством в районе как живешь?
— Нормально! Для райкома беседы проводим, плакаты вот повесили, а райисполком мне что? У райисполкома у самого-то одни бумаги! А у меня срубы, пиломатериал, дрова, поделки разные, ширпотреб, ну и пролетариат! Между прочим, пролетариат на меня ни-ко-гда не обижается! Живем душа в душу! С коровешкой помочь, с постройками, с ульями — как часы иду навстречу. И в лесу не притесняю. Доверие: кому выпишет лесник билет, кому откажет — с моей стороны полное доверие!
