Виктор Ерофеев - Лабиринт Два: Остается одно: Произвол
Кюстин резко критикует Петра I за то, что тот перенес военную иерархию на гражданское управление империей, введя чины, в результате чего возникло «перманентное военное положение, ставшее нормальным состоянием государства». Эти чины в виде номенклатуры существуют как завет от Петра до сих пор, что доказывает: военно-бюрократическая основа государства оказалась сильнее трех русских революций; она проступает неумолимо в любой форме российской государственности.
Каково, однако, было отношение Кюстина не к режиму, а к русскому народу? Этот вопрос особенно волнует русских читателей Кюстина. Гоголь, в целом отнесшийся отрицательно к кюстинской книге, тем не менее отмечал, что
«не один раз сознался он (то есть Кюстин. — В.Е.), что нигде в других землях Европы, где ни путешествовал он, не представлялся ему образ человека в таком величии, близком к патриархально-библейскому».
По-моему, Гоголь несколько «по-гоголевски» преувеличивает восторги Кюстина, однако в чем-то он, несомненно, прав.
Хотя русские законы, отмечает Кюстин, отняли у крепостных крестьян все, они тем не менее не так низко пали в нравственном отношении, как в социальном:
«Они обладают сообразительностью, даже некоторой гордостью, но главной чертой их характера, как и всей их жизни, является лукавство».
Русское лукавство действительно — это целая система обороны, единственно возможной при бесправии, но, с другой стороны, западая в душу, становясь чертой характера, лукавство перерождается в цинизм апатии и лени, неверие в возможность перемен.
Отношения между Россией и Европой видятся Кюстину в форме антагонистического противостояния хищника и добычи. Этот взгляд в современном западном самосознании перешел в инстинкт. Его матрица: хищник не достоин своей добычи. Лихорадочная, но никогда не достаточная (аргументы повторяются, множатся, разрастаются) дискредитация хищника мотивирована паническим чувством опасности, рациональной и иррациональной одновременно. Устойчивая оппозиция видимости цивилизации (Россия) и цивилизации подлинной (Европа) разработана маркизом на века:
«Здесь, в Петербурге, вообще легко обмануться видимостью цивилизации. Когда видишь двор и лиц, вокруг него вращающихся, кажется, что находишься среди народа, далеко ушедшего в своем культурном развитии и государственном строительстве. Но стоит вспомнить о взаимоотношениях различных классов населения, о том, как грубы их нравы и как тяжелы условия их жизни, чтобы сразу увидеть под возмущающим великолепием подлинное варварство».
В чем все-таки причина русской неспособности к цивилизации? Вопрос актуален. Возможно, в ошибочном отношении к ее основе: среднему классу, который в России получил уничижительное название мещанства.
Русское искусство и литература постоянно третировали мещанство, выбивая у него из-под ног моральную основу существования. У русской культуры всегда был виноват мещанин. Можно сказать, что в России нарушен баланс между культурой и цивилизацией. Вот сущность отечественного максимализма: нельзя одновременно любить колбасу и Андрея Рублева. Или — или. Русская интеллигенция никогда, и сейчас это повторяется, всерьез не боролась за колбасу для народа; она боролась за его освобождение. Абстрактное мышление превалировало; меньше, чем на спасение, интеллигенция не соглашалась, в результате в России не было ничего: ни спасения, ни колбасы.
О положении русского общества при Николае I Кюстин писал безо всякого снисхождения:
«Представьте себе все столетиями испытанное искусство наших правительств, предоставленное в распоряжение еще молодого и полудикого общества: весь административный опыт Запада, используемый восточным деспотизмом; европейскую дисциплину, поддерживающую азиатскую тиранию; полицию, поставившую себе целью скрывать варварство, а не бороться с ним… — и вы поймете, в каком положении находится русский народ».
Николай I по крайней мере дважды в негодовании швырял книги на пол. Первый раз он так поступил с «Героем нашего времени». После прочтения книги Кюстина история повторилась, и оскорбленный красавец-император воскликнул: «Моя вина: зачем я говорил с этим негодяем!»
Чтобы опровергнуть Кюстина, русское правительство прибегло к различным мерам. Русские дипломаты скупали в массовых количествах его книгу в Париже, чтобы она не стала достоянием европейской общественности. Это способствовало сенсационному распространению книги. Кроме того, были инспирированы «независимые» отзывы о ней. Крупный агент царской секретной полиции Я.Н.Толстой, проживавший в Париже, написал и издал две (одну под псевдонимом) книги, призванные опровергнуть Кюстина. Разрабатывая общероссийский стереотип дискредитации неугодного автора, Толстой профессионально (то есть тупо и ловко) писал, что это «антирусское» сочинение сумасшедшего (царское мнение о «Философическом письме» Чаадаева было аналогичным), не лишенное, в этой связи, доли развлекательности».
Негодовала не только полиция. Благороднейший Тютчев, не понимая всей подспудной ироничности своей хрестоматийной строки «в Россию можно только верить», писал с возмущением:
«Книга г. Кюстина служит новым доказательством того умственного бесстыдства и духовного растления (отличительной черты нашего времени, особенно во Франции), благодаря которым… дерзают судить весь мир менее серьезно, чем, бывало, относились к критическому разбору водевиля».
Это было мнение славянофильского лагеря.
Мне ближе слова шефа секретной полиции генерала Бенкендорфа, который заявил Николаю I с жандармской прямотой:
«Г-н де Кюстин лишь сформулировал те мысли, которые у всех издавно существуют о нас, включая нас самих».
Может быть, и в самом деле, как писал Кюстин (и не только Кюстин), подъяремный народ достоин своего ярма:
«…Тирания — это создание повинующегося ей народа».
Но сам же Кюстин проницательно добавлял:
«Не пройдет 50 лет, как… в России вспыхнет революция, гораздо более страшная, чем та, последствия коей Западная Европа чувствует еще до сих пор».
Это предвидение революции в России превращает Кюстина действительно в незаурядного путешественника.
1990 год
Ученые мира об Андрее Белом,
или Во мне происходит разложение литературоведения
А.Белый
Поздравьте меня с огромной радостью, переполняющей душу: 2 июля Клавдия Николаевна и Петр Николаевич к нам вернулись.
Ученые мира
Гм. Гм. Поздравляем. Ура!
А.Белый
До сих пор хожу, как во сне; еще не могу сообразить; все кажется, что — сон. К.Н. помолодела, веселая, стриженая: хохочет; представьте: до своей болезни…
Ученые мира
Болезни? Come on! К.Н.Васильева была арестована 30 мая 1931 года.
А.Белый
…до своей болезни она казалась хрупкой, а сейчас меня радует; у меня есть надежда, что все хорошо…
Ученые мира
Хорошо, красный шут!
А.Белый
Ах, сколько у меня было ненужных хлопот за эти месяцы; и вдобавок: я совершенно измучен жизнью под кооперативным хвостом; сегодня вылез утром из окна и стал просто отпихивать от окон; в самом деле: милиция не помогает; кооператив, домовой комитет тоже; приходится собственными руками спасать стекла подвала, которые бьют бидонами и каблуками в ежеутренней давке; от одного крика оглохнешь! Горько: жить в подвале, драться с толпой оголтелых спекулянтов по утрам. Вот жизнь писателя.
Ученые мира
Кто платит подоходной нолох у финс-пекторов и ичислым тык теримодим селхознологе 35 % по 20 рублей ны едокы с обложимои сумы все члины артелий и писытили робятиющ на процытах и получимый Гонорар за даною книгу согласно справочник.
А.Белый
Два раза был у керосинщика и даже написал ему письмо, что имею намерение в случае продолжения керосинного безобразия отправиться в редакцию газеты «Правда» с просьбой обратить внимание на вредительство в районе Салтыковка—Кучино… И — глубокое удовлетворение, что меня выслушали и что я мог не только сказать все, что думаю о деле, но даже мог излить душу…
Ученые мира
Лягушку выслушали в ГПУ.
А.Белый
Меня выслушали вплоть до деталей, до вопроса о трудностях с жилищным вопросом…
Ученые мира
Стилист!
А.Белый
…который теперь стоит в зависимости от судьбы Клавдии Николаевны; когда шел на разговор — волновался: позволят ли мне говорить в тех гранях, в каких я хотел; и впечатление от разговора — самое приятное; отнеслись внимательно к моим словам и моей бумаге; что из этого последует, не знаю; но я — доволен.
Федор Гладков
Я очень хотел бы, чтобы Вы написали статью о моей книге, но, дорогой Борис Николаевич, будьте откровенны: если Вам противно, прямо откажитесь — бросьте. Уверяю Вас, я не обижусь, не вознегодую, хотя и будет мне больно.
