Белобров-Попов - Русские дети (сборник)
Пал Тинычу не нравилось засилье родительской власти в лицее — но он прекрасно понимал, что революции здесь быть не может. Как и эволюции. Разве что деволюция и девальвация. Если жизнь его чему и научила — а ему ещё в детстве мама предсказывала, что жизнь обязательно обломает Пашке все сучья и наподдаёт по всем местам, — так это терпению.
Он терпел Риту — хотя она подтрунивала над ним, потешалась, насмехалась, и сколько бы ещё глаголов вы ни вспомнили в продолжение ряда, все они здесь подходящие, берём — заносите!
Он терпел Диану — пусть она была ему временами совершенно непонятным и чужим человеком. Терпел коллег, терпел учеников (даже седьмой класс с литерой «А»). Терпел кроткую зарплату — Кира Голубева заблуждалась: платили в лицее немногим больше, чем в обычной школе, а у него к тому же часть денег уходила на то, чтобы послать хоть что-то Артёму. Тайком от жены. Терпел он и обратную дорогу с ярмарки, и чем дальше уносило его от юности, тем больше требовалось терпения, но он справлялся — он его попросту вырабатывал, как тополь — кислород. Это, кстати, была последняя тема урока у злополучной биологички, сосланной в обычную школу, — деревья, кислород и так далее.
Пал Тиныча в его терпении поддерживала вера — но не та вера, которая обычно всех нас поддерживает, у него именно с этой верой как раз таки не очень складывалось. Зато была другая.
Теория заговора.
Рита особенно насмешничала по этому поводу — что он подозревает всех кругом, начиная с председателя проверяющей комиссии и заканчивая английской королевой.
Раньше, когда они были молоды и Рита вставала каждое утро на час раньше, чтобы накраситься и сделать причёску, и только потом ложилась обратно в кровать и открывала глаза красиво и томно, как в фильме, где даже безутешные вдовы носят роскошный мейк-ап… Так вот, раньше, когда они были молоды и Тиныч, уходя в ванную, всегда включал воду до упора — чтобы не оскорбить слух жены не уместным звуком… Да что ж такое, невозможно слова сказать — тут же проваливаешься в воспоминания, как в ловчую яму! Попробуем ещё раз — так вот, когда они были молоды, Пал Тиныч делился с женой своими наблюдениями и мыслями, и она его внимательно слушала.
— Какое у вас красивое тело! — говорила жене массажистка, а Пал Тиныч ей терпеливо объяснял — всех массажисток специально учат льстить клиентам, чтобы они пришли ещё раз именно к этому специалисту.
Или вот ещё. В девяностых, когда они только начинали жить вместе, Артёму было года три, рядом с их домом открыли казино. Раньше там была «Пышечная», Пал Тиныч с детства привык смотреть на очереди под окном — со всего города приезжали сюда за пышками. А теперь — казино с традиционным названием «Фортуна».
— Ты не обратила внимания, — обращался Тиныч к жене, — что ровно в восемь вечера дорогу, что идёт мимо казино, перебегает чёрная кошка? Каждый день!
— Придумываешь, — отмахивалась Рита.
— Ничего подобного. Они специально выпускают чёрную кошку, чтобы суеверные люди шли в казино.
— Да что за бред, и почему ровно в восемь?
Рита смелела год от года, а Пал Тиныч так же год от года учился молчать о том, что видел, — и никто не мог его переубедить, что это бред или глупости. Он не был сумасшедшим, а идея его навязчивой считаться не могла — он её почти никому не навязывал. Но идея, конечно, менялась, как любое искреннее чувство, становилась со временем всё мощнее и масштабнее. Вера в заговоры помогала объяснить всё, что происходило вокруг, даже самое нелепое.
В последние годы Рита морщилась, стоило Пал Тинычу лишь упомянуть о Комитете 300 или заговоре нефтяников, вот он и прекратил эти упоминания. Хотя находил повсюду новые и новые свидетельства. И как историк, и как мыслящий человек.
— Не вздумай забивать этим голову Артёму, — приказала Рита. — Хватит с меня одного заговорщика.
Артём был её сыном от первого мужа, так что Рита имела право командовать. Хотя, если бы спросили Артёма — задали бы ему тот дурацкий вопрос, который нынче, в свете новой психологии, озарившей даже то, что не стоило бы, совершенно исключён из традиции, — кого он любит больше, маму или папу, он не затормозил бы перед ответом ни на секунду. Разумеется, папу! Мама с пятого класса пыталась сослать его в Суворовское училище — но оно оказалось под завязку укомплектовано наследными принцами олигархических семейств, не справившихся с главным в жизни делом — воспитанием. А папа всегда был рядом, ему можно было рассказать всё — и не бояться получить по губам шершавой ладошкой, а потом ещё и огрести наказание, которое могли бы взять на карандаш даже строгие британские воспитатели из закрытых школ.
У Пал Тиныча был простой подход к воспитанию. Он считал, что отец — неважно, родной или нет, — должен успеть научить своё дитя как можно большему. Пока знания, умения и навыки усваиваются — учить да учить. И тер петь, конечно.
С Артёмом было сложно, это правда. Терпения уходил двойной запас — как у батареек на морозе. Исключительный шалопай, ласково думал о сыне Пал Тиныч. Это он сейчас так думает — а лет десять назад руки чесались по всей длине, как говорится. И глаз дёргался. И сердце — ходуном. Он ведь тоже был не подарок, мама не зря его в детстве пугала жизнью-дровосеком. Но терпел. Ни разу не ударил мальчика. А вот Рита прикладывала Артёму почём зря.
— Ты же учитель, ну как так можно! — увещевал Пал Тиныч, но в ответ летело воинственное:
— Уйди с дороги, а то и тебе прилетит!
В самых тяжких случаях Пал Тиныч уводил Артёма из дома, они сидели на пустой веранде в ближнем детском саду.
— Ты пойми, — говорил Пал Тиныч, — хорошим быть выгоднее, чем плохим.
— А плохим зато интереснее, — считал Артём.
С этим было трудно спорить, но Пал Тиныч пытался. Артём его слушал, поглощал слово за словом — как голодный человек, который не может остановиться, всё ест и ест, хотя давно не лезет. Слушал и грыз кожу вокруг ногтей — пальцы у него были объедены, как деревья зайцами. Раньше мальчик ел бумагу — отрывал от книг и тетрадей, портил обои, потом начал есть сам себя. Пал Тиныч купил сыну головоломку, чтобы он крутил её в руках и отвлекался, — и вроде бы помогало, но уже через день он её обронил где-то и снова начал грызть кожу.
Пал Тинычу было так жаль Артёма, как большинство из нас умеет жалеть лишь самих себя. Мальчик был умён не по возрасту, не по статусу — и не понимал, что надо скрывать этот факт даже от мамы, потому что его не простят, как не прощают и талант, и красоту… Артём был ещё и красив — чересчур красив для мальчика, и Риту это обстоятельство тоже почему-то раздражало. Потом уже только Пал Тиныч понял почему.
На веранде говорилось легко, не зря их так любили хулиганы в девяностых. Пал Тиныч, правда, в конце концов выдыхался — и тогда высказывался не сам от себя, а включал, например, Шекспира.
— Входят три ведьмы, — начинал Пал Тиныч, и Артём закрывал глаза, как старичок в филармонии, — чтобы не отвлекаться от музыки, то есть от Истории. Та история, что рассказывал сыну Пал Тиныч, и другая, которую он преподавал седьмым, девятым и десятым, сливались воедино — и получалось так, что Артём знал гуманитарную линейку лучше некоторых учителей и не умел промолчать об этом. А учителя — обижались.
Пал Тиныч и сам отлично знал это чувство — когда подготовил урок об инквизиции, например навыдумывал загадок и вопросов для детей, которых развлечь без компьютера практически невозможно, — и вот на полуслове тебя сбивает с мысли какой-нибудь Вася МакАров:
— Полтиныч, а я видел папу римского! Он няшка!
Все они были в Риме, в Париже, сёстры Крюковы плюются от Англии и считают Швейцарию скучной. Даша Бывшева целое лето проводит в Испании, у Карповых — дом в Греции, а что здесь такого?
— Да-да, Вася, я рад за тебя, — говорит Пал Тиныч и пытается снова встать на ту же самую лыжню — но какое там, впереди несётся Вася и кричит на ходу, оборачиваясь:
— А вы были в Италии, Полтиныч?
— Не был, Вася.
Седьмой гудит, не верит. Как можно не бывать в Италии? Уже даже дети учителей туда съездили — правда, на них скидывались другие родители.
Дети лицейских учителей — особая разновидность школь ной породы. Учатся лучше других, привыкли к повышенному спросу — их спрашивают чаще, это правда, и ещё они с детства перециклены на том, чтобы соответствовать одноклассникам. В одежде, привычках, манерах. Это сложно — крайне сложно для родителей. Поэтому Артём учился в Ритиной школе, и даже ту ему с трудом удалось окончить без двоек. Да, Шекспир, да, общий гуманитарный фасон выдержан, и даже математику дотянул — Рита за этим следила, как коршун за цыплёнком. Но гонор какой! Выскочка! Учительница природоведения из Ритиной школы даже написала ему в конце четвёртого класса через весь дневник нелицеприятную характеристику, и Рита перестала с ней здороваться, свистела при встрече какое-то «сссс». На самом деле зря она так — учительница природоведения была как тумба, и не только на Артёма осерчала, но ещё и позавидовала самой Рите, худенькой, лет на пятнадцать моложе паспорта. Вот эта зависть и вылезла из неё чернильными каракулями — бывает. На детях все обычно срываются — это очень удобно.
