Нил Гейман - Дым и зеркала (сборник)
Он переключал каналы, пока не нашел «Я люблю Люси», прекрасный фон для чего угодно, и тогда включил компьютер и сел за работу.
Два часа он провел, отыскивая ошибку менее чем в сто долларов в представлявшихся бесконечными колоннах цифр, и у него начала болеть голова. Он встал и вышел в сад.
Ему не хватало сада; не хватало истинно английских лужаек с истинно английской травой. Трава здесь была жухлой, высохшей и редкой, а деревья как в научно-фантастическом фильме обросли испанским мхом. Он пошел по тропинке, пролегавшей меж деревьев позади дома. Что-то серое и гладкое скользило от дерева к дереву.
— Иди сюда, котик, — позвал Реган. — Иди-иди, кис-кис-кис.
Он подошел к дереву и заглянул за него. Кот — или что это было — убежал.
Что-то ужалило его в щеку. Он машинально хлопнул по ней и, опустив руку, увидел кровь и полураздавленного комара, дергающегося у него на ладони.
Вернувшись на кухню, налил себе кофе. Ему хотелось чая, но чай здесь был невкусный.
Джейнис вернулась около шести.
— Как прошло?
Она пожала плечами:
— Прекрасно!
— Правда?
— Правда.
— Мне придется вернуться на следующей неделе, — сказала она. — Для проверки.
— Нужно удостовериться, что они не забыли в тебе инструментов?
— Типа того, — сказала она.
— Я приготовил спагетти болоньезе.
— Я не голодна, — сказала Джейнис, — и иду спать.
Она пошла наверх.
Реган работал до тех пор, покуда хоть что-то воспринимал. Тогда он поднялся наверх и тихо вошел в темную спальню. Разделся в лунном свете, бросая одежду прямо на ковер, и проскользнул в постель.
Он чувствовал рядом Джейнис. Тело ее сотрясалось, а подушка была мокрой.
— Джен!
Она лежала к нему спиной.
— Это было ужасно, — прошептала она в подушку. — Очень больно. Мне даже не сделали нормальную анестезию или хотя бы обезболивающего не дали. Сказали, если я хочу, они могут сделать укол валиума, но что у них больше нет анестезиолога. Доктор сказала, он не мог выдержать давления, и потом, это стоило бы дополнительно двести долларов, а никто не хочет платить… О, как же мне больно! — Теперь она рыдала, задыхаясь словами, словно их из нее вытягивали. — Как больно!
Реган встал с кровати.
— Куда ты?
— Я не хочу это слушать, — сказал Реган. — И не должен это слушать.
В доме было слишком жарко. Реган в одних трусах спустился вниз. Прошел на кухню, шлепая по линолеуму босыми ногами.
Дверка одной из мышеловок была закрыта.
Он поднял ловушку. Она была немного тяжелее, чем прежде. Приоткрыл дверцу, совсем чуть-чуть. На него уставились два глаза-бусинки. В буром мехе. Он снова захлопнул дверцу и услышал, как внутри ловушки кто-то скребется.
И что теперь ?
Он не мог ее убить. Он никого не мог убить.
От мышеловки повеяло резким запахом мышиной мочи, и снизу она стала мокрой. Реган осторожно отнес ее в сад.
На него повеял легкий бриз. Луна была почти полной. Он опустился на колени, аккуратно поставил мышеловку на сухую траву.
И открыл дверцу.
— Беги скорее, — прошептал он, смущаясь звуком собственного голоса на открытом воздухе. — Беги же, маленькая мышка.
Мышь не шевельнулась. Ему был виден кончик ее носа у самой дверцы.
— Ну же, — повторил Реган.
Лунный свет был таким ярким, что он отчетливо все видел, видел очертания предметов и даже тени, только цвета недоставало.
Реган пнул мышеловку ногой.
И мышь наконец шмыгнула наружу. Выскочив из мышеловки, она остановилась, повернулась и побежала в сторону деревьев.
Но вдруг снова остановилась. И посмотрела в его сторону. Реган был убежден, что она смотрела прямо на него. У нее были крошечные розовые лапки. Реган проводил ее взглядом почти с отцовской теплотой и задумчиво улыбнулся.
Вдруг к ней метнулась серая тень, и мышь, беспомощно отбиваясь, оказалась в пасти крупной серой кошки, глаза которой горели в ночи зеленым огнем. Кошка прыгнула в кусты.
Какое-то мгновение он собирался броситься за ней и освободить мышь от ее челюстей…
Со стороны деревьев раздался резкий крик; обычный ночной звук, который на мгновение показался Регану почти человеческим, словно кричала женщина, от боли.
Маленькую пластмассовую мышеловку он забросил так далеко, как только мог. Он надеялся услышать, как, ударившись обо что-то, мышеловка разлетится на куски, но она беззвучно упала в кусты.
Тогда Реган вернулся в дом и запер за собой дверь.
Море меняет
Теперь настало время все записать,
теперь, когда волны с грохотом перекатывают гальку
а холодный косой дождь гремит, барабанит
по жестяной крыше, и я едва могу различать свои
мысли,
и к этому примешивается вой ветра. Поверьте,
я мог бы спуститься сейчас к черным волнам,
да только это глупо — под такой-то тучей.
«Услышь нас, взываем к Тебе, Господь,
Спаси тех, кто в море, не дай утонуть».
Старая песнь вдруг срывается с губ,
Кажется, вслух пою. Но точно не знаю.
Я не стар, но когда просыпаюсь, меня донимает боль,
Воспоминание о минувшем. Взгляните на мои руки.
Они переломаны морем, их скрючило,
Словно они — обломки, выброшенные штормом
на берег.
Вот почему ручку так странно держу.
Отец называл море не иначе, как «вдовьим наделом».
А мать говорила: так было всегда,
Даже если море делалось гладким и серым, как небо.
И была права: отец утонул ясным днем.
Иногда я думаю: вынесло ли кости его на берег
и узнал бы я их, коли так —
изъеденные солью, отполированные волной?
Я был семнадцатилетним парнем, дерзким, как все
в эти годы,
считавшим, что море можно задобрить,
но матери я обещал, что в море не выйду.
Пристроила она меня к торговцу в лавку, я дни проводил
среди стопок бумаги и перьев; когда же мать умерла,
на все ее сбереженья
я купил небольшую лодку. Достал отцовские сети,
набрал команду, один старее другого,
и навсегда расстался с чернилами и бумагой.
И были у нас хорошие месяцы, были плохие.
Холод собачий, а в море вода солона и горька,
и сети резали руки,
а линь хитер и опасен; но все же
я ни за что на свете не отказался бы от этой доли. Тогда.
Весь мой мир был солон на вкус, и мне казалось,
я вечен,
я буду жить,
рассекая стремительно волны встречь ветру,
и солнце будет светить мне в спину, а я полечу
по волнам —
никому за мной не угнаться,
такой была моя жизнь.
Море бывает капризным. Ты скоро о том узнаешь.
В день, о котором хочу рассказать,
оно было насмешливо-злым и непостоянным,
и налетал порывами ветер со всех четырех сторон света,
и волны взбесились. А я растерялся.
Земля была далеко, когда я увидел руку,
увидел нечто, поднявшееся из глубин.
Вспомнив участь отца, я бросился на нос и закричал.
Никто не ответил, лишь одиночные крики чаек.
А воздух наполнился хлопаньем белых крыльев, и вдруг —
резкий удар по шее.
Помню, как медленно ко мне подступалось холодное море,
а потом окутало, поглотило, вобрало в себя.
И соль на губах. Морская вода и кости —
вот из чего состоит человек:
так говорил торговец, у которого я работал.
Не зря же вначале отходят воды, возвещая рожденье,
уверен, те воды на вкус солоны,
поскольку помню, как сам родился.
И мир подводный был так смутен. И холод, холод…
Не верю я, что точно ее видел. Поверить не могу.
То был сон, безумье — иль воздуха нехватка,
последствия удара: вот что это было.
Когда ж во сне увижу я ее, признаю сразу.
Она стара, как море, и молода, как волны и как пена.
Русалочьи глаза за мной следили. Я знал: она меня
хотела.
Хоть говорят: у всех, живущих в море, нет души, —
возможно,
у моря лишь одна душа живая, огромная, — и ею они дышат,
и пьют ее, через нее живут.
Она меня хотела. И получила бы, ничуть не сомневаюсь.
Но все ж…
На берег вытащив, на грудь давили,
пока не вырвало морской водой на гальку.
Холод! Какой был жуткий холод, я дрожал, и трясся,
и стонал.
А руки были сломаны, и ноги — изувечены,
так, словно вынырнул я из пучины,
где кости кто-то мне изрезал, под плотью скрыв
послание и тайну.
На берег моя лодка не вернулась. И сгинула команда.
Живу теперь на подаянья:
в деревне говорят: коли б не милость моря,
что б мы были.
Уж столько лет прошло: чем их измерить? И женщины
то пожалеют, то с презреньем смотрят.
И ветер за окном уже не воет — вопит,
грохочет он дождем по крыше,
швыряет в стены гальку, камнем бьет о камень.
«Услышь нас, взываем к Тебе, Господь,
Спаси тех, кто в море, не дай утонуть».
Поверьте, я прямо сегодня спустился бы в море,
приполз бы туда на коленях.
Отдался бы тьме и воде.
И деве той, из пучины.
Я отдал бы ей это мясо с непрочных костей
и преобразился бы в нечто резное, чудное и страшное.
Но глупо об этом думать.
И шепчет мне голос: зовет меня шторм.
И шепчет мне голос: то голос песка.
И море мне шлет волну за волной.
Как мы ездили смотреть конец света
