Анна Матвеева - Девять девяностых
— Приду к тебе в кино, — обещала. — Позвони, договоримся.
Ада позвонила через три дня — было наглухо занято.
Набрала домашний номер. Екатеринбург.
Трубку взял папа и, не дав ей даже слова молвить, выпалил: скоро в Париж приедет человек от Петровича. Он будет ждать Аду 10 марта в шесть вечера у Эйфелевой башни. В черной кожаной куртке, высокий рост, седые волосы. Кирилл Леонидович Буркин.
— Я отправлю с ним деньги, — сказал папа. — Запомнила, куда прийти?
Ничего лучше, чем Эйфелева башня, папа с Петровичем не придумали.
Крайне неудобное место встречи!
Папа с Петровичем не представляли себе, какая она громадная.
Ада и Кирилл Леонидович Буркин будут описывать круг за кругом, пока не встретятся — если встретятся вообще.
Но она придет, конечно же. Тем более — папа отправил деньги. Может, еще что-нибудь — такое, о чем она скучает.
О чем она, кстати, скучает?
Больше всего не хватает книг. «Госпожа Бовари», отвергнутая башкирскими цветами, выучена наизусть. Татиана принесла вялый детектив из серии Bestseller — его оставил кто-то из туристов. Филологи (даже недоученные) без книг быстро начинают болеть и вянуть — это правда.
Еще она скучала по маминым котлеткам и баклажанной икре. Но здесь на Кирилла Леонидовича, конечно, надежды не было.
Еще — по своей удобной кровати, подушке без единого комка и уютному большому одеялу, в которое можно завернуться, как в ковер. В левом углу одеяла — вышивка «Аде от бабушки». Бабушке было важно, чтобы Ада помнила всю жизнь, кто подарил ей такую роскошь.
Она помнила.
Вот прямо сейчас вспоминает.
Еще она скучала по домашним своенравным часам-ходикам, которые вели себя произвольно и сами решали, когда ходить, а когда — стоять. Часы-стоики.
Ада снова набрала номер Дельфин — и та ответила.
Сказала, чтобы Ада приехала к станции «Barbе́s-Rochechouart», к девяти вечера.
Она познакомит ее с друзьями.
Ада помнила, что Дельфин под «домашним арестом».
Ей не очень понравился этот императивный тон.
И встреча была назначена слишком уж в поздний час — Аде после работы совсем не хотелось тащиться на правый берег. На окаянный Монмартр.
Лучше бы Дельфин приехала к ней в кинотеатр — днем был хороший фильм, «Пришельцы». Ада смотрела его раза три, и он казался ей всё лучше с каждым сеансом. И она уже через минуту после появления на экране Жана Рено забывала, что это — Жан Рено. Нет лучше признания для актера, чем скорость, с которой мы забываем его имя, глядя на игру. А какой в «Пришельцах» Клавье! Заодно проверила бы, как у Дельфин с чувством юмора. Вот у Олени с ним был полный порядок…
Олень… Как она там?
В почтовый ящик, который Аде помогла открыть Татиана, упал уже десяток писем из дома — а Олень прислала только два. В первом разнообразными словами ругала Аду и только под конец выдала, как милостыню: «Ужасно скучаю, Адка! Возвращайся!». Второе письмо пришло через три месяца и было мягким и ласковым, мех да шелк — Олень подробно, без халтуры и замалчиваний, пересказывала все городские новости. Некоторые были — удивительные! Аду неприятно покоробило известие о том, что Эль-Маша завела роман с аккордеонистом одной знакомой группы — это доказывало не только то, что аккордеонист страдал слепотой, но и то, что Эль-Маша приблизилась к заветным кущам, вокруг которых Ада и Олень безрезультатно ошивались целый год. Женечкина мохеровая супруга ждала второго ребенка. Олень и Алеша решили жить вместе — и она вот-вот переедет к нему, на Дружининскую. «Не так уж и далеко, кстати, — писала Олень, — если приспособиться к транспорту».
Что еще? В Екатеринбурге открыли «Гёссер-бар» — недалеко от цирка. Очень крутое, по мнению Олени, заведение: пиво здесь черное и горькое, официантки — сплошь в белых блузках, как секретари-референты. Олень случайно пришла в такой же блузке и целый вечер отбивалась от заказов.
Ада читала письмо Олени в свободный вечер — Паскаль болел, и мадам Наташа сидела с ним безвылазно. Ада была нужна ей именно на случай вылазок, а так она и сама неплохо справлялась со своим материнством. За исключением пустышек и памперсов, разумеется, но без исключений редко когда обходится. Это вам подтвердит любой учебник русского языка.
Целое свободное воскресенье — как подарок, но это письмо всё испортило. Одним словом «цирк», которое включило, развернуло, высветило так много всего забытого. На Елисейских полях Ада увидела вдруг свой город — ночной, скупо освещенный… Недорытое метро, ажурный белый купол цирка, похожий на модную шапку размера сто тысяч XXL. Горный институт, рядом с музеем — здоровенная каменюка, жеода бурого железняка. Внутри у этой жеоды — громадное дупло, в котором запросто могла разместиться не одна маленькая девочка, а целый десяток. (Пришлось бы, возможно, утрамбовывать.) Маленькая Ада обожала жеоду — и всякий раз, когда папа брал ее с собой в институт, забиралась туда, как медведь за медом. А теперь в том районе открыт какой-то бар с горьким пивом, где Олень принимают за официантку. И Ады там нет, надо же, как быстро ее все забыли — даже Олень лишь на два письма расщедрилась. А еще журналистка.
И в жеоду бурого железняка прячется какая-то другая девочка.
Ну и что, вскинула голову Ада. Зато она — в Париже. Идет-бредет по Елисеям, так, глядишь, пройдет пешком историческую парижскую ось. На ось, как на кукан, нанизаны стеклянная пирамида, целых три арки, луксорский обелиск, сад Тюильри и Елисейские Поля.
Подумаешь, улица Куйбышева, горький бар и какая-то бурая железяка из прошлого. Да рядом не лежали.
И пусть Эль-Маша подавится своим аккордеонистом. Он, кстати, из всей знакомой группы самый некрасивый.
Ах, Париж!
Вот же я, иду по твоим мостовым, тротуарам, иногда наступаю на канализационные люки, а иногда и на что похуже.
Зачем вспоминать Екатеринбург?
Надо же, какие они длинные, эти Елисеи. Просто какие-то нескончаемые.
В витринах — столько ярких платьев. Оранжевые, розовые, зеленые.
— Мы ждем, когда пройдет эта мода, — высокомерно сказала однажды мадам Наташа. Она, как все истинные парижанки, признавала только серый, черный, синий, белый и разве что капельку красного. На донышке, как вино на пробу.
Ада едва ли не до самого Дефанса дошагала в этот день. Устала хуже, чем в будни, стерла ноги туфлями, которые ей отдала всё та же мадам Наташа. Она взяла несимпатичную моду сбагривать Аде свои старые вещи: размеры у них совпадали, вкусы — категорически нет. Ада любила удобные, уютные вещи с небольшим количеством придури. Наташа была леди, и когда Ада надевала — а куда деваться? — ее вещи, то весь Париж говорил ей: «Мадам!».
