Анна Матвеева - Девять девяностых
— Они видят наши скулы, — объясняла Татиана, — здесь это называется «шарм слав», славянский шарм.
Так что она не обиделась. Но — «любовь давай» был явный перебор.
В тот первый месяц Ада страшно экономила, даже курить решила бросить. По дороге к фуникулеру зашла к зеленщику за «обедом» — два мандарина и банан. Она была невинное дитя, ей и в голову не пришло, что эти фрукты можно выложить на прилавке так, как это сделал продавец. Молодой не то индус, не то пакистанец широко улыбался, глядя, как Ада убирает в сумку эту фруктовую композицию. Сейчас она, конечно, нашлась бы, что сказать.
Продавец раздухарился, протянул одной рукой сдачу, а другой потрепал Аду по щеке и сказал с большим чувством:
— Кароши!
Конечно, можно сказать, что Монмартр здесь ни при чем — Ада невзлюбила его из-за людей. И еще потому, что жаль стало платить 4 франка за фуникулер, и она поднималась пешком — а потом заблудилась, потеряв из виду ориентир — Сакре-Кёр. Издали купола Сакре-Кёр похожи на трех туристов с рюкзаками, тяжело бредущих в гору. А вблизи это был архитектурный урод. И художники на площади Тертр, действительно, рисуют ничуть не лучше, чем в сквере у екатеринбуржского Пассажа. Кабаре и музей эротики Аду тоже не заинтересовали. Понравилось только кладбище — Ада искала могилы знаменитых покойников, как ищут грибы в лесу под Сысертью. Нашла Нижинского, Берлиоза и Стендаля — у него на памятнике сказано «Арриго Бейль. Миланец. Жил. Писал. Любил».
Ада подумала, что, если ей доведется умереть в Париже, она бы хотела такую эпитафию: «Адель Морозофф. Парижанка. Вечно люблю этот город».
Выходила с кладбища, доглатывая слезы — плакать хотелось так сильно, как, бывает, хочется есть или спать. Но Ада никогда не позволяла себе рыдать прилюдно — это был, с ее точки зрения, непростительный моветон. Хотя, если подумать, именно здесь, на кладбище, плакать уместно. По Стендалю, Берлиозу, Нижинскому — а пуще всего по себе самой.
Вышла она с кладбища — и опять заблудилась.
Карту города Ада самонадеянно перестала носить с собой еще в ноябре — а зря. Была у нее такая особенность — теряться в самых простых и понятных местах.
В Екатеринбурге это был район, очерченный улицами Фурманова, Белинского, Московская и Куйбышева. Олень даже называла его «персональный Адкин Бермудский квадрат».
— Он у меня как-то не раскладывается, — жаловалась Ада, когда ее в очередной раз не могли дождаться в каких-нибудь гостях на Чапаева.
— Мы понимаем, на Вторчике заблудиться, — негодовали хозяева, — но у нас тут практически центр!
В Париже роль «Бермудского района» отвоевал Монмартр.
И в первый раз, и после Ада плутала здесь, как сиротка по лесу — притом что весь прочий Париж давно уже выучила наизусть, как поэму.
Монмартр у нее тоже «не раскладывался», а дорогу спрашивать Ада не желала из гордости. Да и попадались ей одни только туристы.
Шла вперед, читала таблички с названиями улиц — подсказка должна была прийти с помощью слов, а не пейзажей. Улица Дюрантен. Трех Братьев. Д’Орсель. Площадь — и на ней симпатичная церковь Сен-Жан-л’Эванжелист, кирпичная, как старый уральский завод. На площади — спасительная станция метро.
Ада вошла, вдохнула знакомый запах подземной жизни — и успокоилась. Пообещала себе приезжать сюда как можно реже.
В принципе, она это обещание выполнила. Она вообще старалась соблюдать по отношению к себе честность. Поступай с собой так, как хочешь, чтобы с тобой поступали другие, — это один из основных законов жизни по Аде Морозовой.
А сейчас она едет в девяносто первом автобусе — и думает о том, как же передать деньги Женечке.
И как отучить Паскаля от пустышки, не разрушив его личности.
И еще — когда же она, наконец, начнет наслаждаться тем, что живет в Париже?
Пока у нее нет на это времени.
Ни-ми-ну-ты-сво-бод-ной.
Город летит мимо — картинки за окном автобуса меняются так быстро, что это может быть даже не Париж. Могли подменить город за ночь — Ада всё равно не заметила бы.
Как не заметила девушку, которая вошла на остановке «Les Gobelins» и уставилась на нее умными дельфиньими глазками, явно пытаясь вспомнить, где и когда они виделись.
Голова у девушки была наполовину бритой, как у каторжника.
Элизиум
Вот так Париж впервые признал Аду своей.
Это ведь только постоянные жители города могут встретить в общественном транспорте других постоянных жителей — к тому же своих знакомых.
Так считала Ада.
Неизвестно, считала ли так же Дельфин — скорее всего, она вообще об этом не думала.
Она думала: где же, мерд, я видела эту лохматую девушку? Что-то с ней связано неприятное, скорее всего — родители. Один из этих дурацких званых ужинов, где отец по-прежнему изображает левого интеллектуала. Будьте реалистами, требуйте невозможного!
Дельфин родилась через пять лет после революционной весны, в мае.
Русская мама в минуты нежности звала ее «Мой майский кекс». А в минуты занудства объясняла: «майским кексом» в СССР лицемерно маркировали пасхальный кулич. Мать по сто раз повторяла все свои замшелые истории, Дельфин их уже просто слышать не могла.
Она искренне ненавидела родителей. Давно бы уже съехала от них, но Надя в этом вопросе стояла насмерть. Просто какой-то Сталинград.
У русских взрослые дети живут с родителями долго, этим они похожи на арабов.
Дельфин встречалась в прошлом году с арабом — до сих пор приятно вспомнить. Ничего лучше с тех пор, честно сказать, не было.
Кажется, эта автобусная мочалка приходила к ним домой с Татианой.
К Татиане Дельфин относилась терпимо, она не пыталась воспитывать и даже похвалила однажды ее прическу. А вот дочка у нее была — хуже не придумаешь. Ни внешности, ни ума — сплошь кости да амбиции.
Мочалка тем временем улыбнулась Дельфин — и улыбка эта была такой жалкой, что у Дельфин в животе жарко вспыхнуло сочувствие. Как будто спичку туда бросили, честное слово. Больше, чем родителей, она ненавидела только вот это свое внутреннее сострадание, которое включалось без всякого ее желания.
Мочалка, конечно, из России.
Приятно еще раз познакомиться. Адель. Дельфин. Аншанте.
Языки девушки знали примерно одинаково — Адин французский был равен Дельфиньему русскому. Можно говорить на своем родном — а слушать чужой.
Дельфин собралась выходить за две остановки до Ады. Затянула шарф, ушла было, как вдруг вернулась — резкая, некрасивая. Протянула визитную карточку, там было только имя и номер телефона.
