Элис Сиболд - Счастливая
Прямо эстафетный бег, подумала я. Мой этап оказался тяжелым и длительным, но предстоят и другие: новые вопросы и ответы, новые важные свидетели и еще много часов рабочего дня Гейл.
— Если я что-нибудь узнаю, передам через нашего детектива, — сказала она, повернувшись ко мне, а потом протянула руку отцу. — Рада была знакомству, Бад. Вы можете гордиться дочерью.
— Надеюсь, в следующий раз мы с вами встретимся в более приятной обстановке, — сказал он.
До него только теперь дошло, что мы уходим.
Гейл обняла меня. Я никогда раньше не обнималась с беременной женщиной, и мне показалось неловким, чуть ли не манерным, это соприкосновение на уровне плечевого пояса.
— Ты невероятная молодчина, детка, — тихо сказала она.
Мэрфи опять доставил нас в отель «Сиракузы», где мы упаковали вещи. Кажется, я даже поспала. Отец позвонил маме. Совершенно не помню тот промежуток времени. До этого я была как натянутая пружина, а теперь расслабилась. Пока мы в ожидании Мэрфи, который должен был заехать за нами под вечер, аккуратно расправляли и складывали одежду, я вспомнила, что процесс по моему делу еще продолжается. Мы с отцом сидели на краешках одинаковых кроватей. Нашим общим невыразимым желанием было поскорее убраться из города Сиракьюс. Помочь в этом мог только самолет, и нам не терпелось его дождаться.
Мэрфи приехал заблаговременно. Он привез нам известие.
— Гейл сама хотела сообщить вам об этом, но не смогла вырваться, — сказал он.
Мы с отцом уже стояли на ковре в вестибюле, а рядом был наготове наш багаж: красные чемоданы фирмы «Америкэн туристер».
— Его «закрыли»! — радостно выпалил Мэрфи. — Виновен по шести пунктам. Определен под стражу!
У меня потемнело в глазах, ноги стали ватными.
— Хвала Господу, — сказал отец.
Он произнес это тихо, словно в благодарность за услышанные молитвы.
В машине Мэрфи говорил без умолку. Его просто распирало от радости. Я сидела на заднем сиденье, отец — впереди, рядом с Мэрфи. Ладони у меня стали холодными и липкими. Хорошо помню, как они неподвижно, бесполезно лежали по обе стороны от меня на сиденье.
В аэропорту я отошла от отца и Мэрфи, сидевших в буфете, и позвонила маме по таксофону. Мэрфи тем временем заказал для отца какой-то напиток.
Торопливо набрав домашний номер, я ждала ответа.
— Алло, — отозвалась мама.
— Мам, это Элис. У меня есть новости.
Я отвернулась к стене и прикрыла трубку обеими ладонями.
— Мы победили, мамочка, — сказала я. — По всем шести пунктам, кроме оружия. Он определен под стражу.
Я смутно представляла, что значит «определен под стражу», но именно так и выразилась.
Маминому восторгу не было границ. Она носилась по нашему дому в Паоли и кричала вновь и вновь, не в силах сдерживаться: «Она победила! Победила! Она сделала это!»
Я сделала это.
Мэрфи и отец вышли из бара. Скоро должна была начаться посадка на наш рейс. Я выяснила, что такое «определен под стражу». Это означало, что Мэдисона не выпустят на период между оглашением обвинительного заключения и вынесением приговора. На него надели наручники прямо в зале суда, как только было зачитано обвинение. Мэрфи сиял.
— Эх, жаль, я не видел его морду!
Для Джона Мэрфи это был долгий, но счастливый день, и, как поведал мне в самолете отец, он крепко выпил. У кого бы повернулся язык его упрекнуть? Он ликовал и предвкушал свидание со своей Элис.
А мной овладела полная опустошенность. Прошло немало времени, прежде чем я поняла: меня тоже в каком-то смысле определили под стражу. На длительный срок.
Второго июня я получила письмо от Отдела условного осуждения и надзора округа Онондага. Мне сообщили, что «в настоящее время проводятся следственные действия, необходимые для вынесения приговора лицу, признанному виновным по статьям „изнасилование первой степени“, „изнасилование в извращенной форме первой степени“, а также по ряду смежных статей. Обвинения по указанным статьям, — говорилось далее, — были предъявлены в результате судебного разбирательства инцидента, в котором Вы являлись потерпевшей». Письмо заканчивалось вопросом: есть ли у меня пожелания относительно приговора?
Мой ответ не заставил себя долго ждать. Я рекомендовала наказание по всей строгости закона и процитировала слова Мэдисона, назвавшего меня «грязной сукой». Мне было известно, что в тот год, согласно опросам общественного мнения, Сиракьюс был признан седьмым в стране среди самых благоприятных для проживания городов, поэтому я написала, что присутствие на городских улицах таких лиц, как Мэдисон, вряд ли укрепит высокую репутацию города. Чтобы быть услышанной, мне, как я понимала, следовало нажимать на то, что вынесение сурового приговора будет благим делом. Тогда получится, что служители закона действуют как бы не в моих интересах, а в интересах своих избирателей, которые, собственно, и платят им жалованье. Все мои способности пошли в ход.
Письмо я подписала своим полным именем, а ниже для официальности добавила: потерпевшая.
Тринадцатого июля тысяча девятьсот восемьдесят второго года суд под председательством Гормана, в присутствии Мастина, Пэкетта и обвиняемого, вынес обвинительное заключение Грегори Мэдисону. За изнасилование и изнасилование в извращенной форме полагался самый большой срок: от восьми лет четырех месяцев до двадцати пяти лет. Сроки меньшей длительности, назначенные по другим обвинениям, поглощались максимальным сроком.
Мне сообщил это по телефону Мастин. Еще он сказал, что Гейл родила. Мы с мамой отправились покупать подарок. Через пятнадцать лет я снова увиделась с Гейл, и она показала мне тот самый подарок, который сохранила на память.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Тем летом началась мое перерождение. Да, надо мной совершили насилие, но я ведь выросла на журналах «Севентин», «Гламур», «Вог». У меня в сознании прочно засели представления о том, какие возможности открываются «до того» и «после того». Вдобавок окружающие — точнее, мама, так как сестра работала в Вашингтоне перед командировкой в Сирию, а отец был в Испании — убеждали меня двигаться вперед.
— Ты же не хочешь, чтобы тебя всю жизнь воспринимали сквозь призму этого проклятого изнасилования, — сказала мама, и я согласилась.
Я устроилась на работу в захудалую лавку, торговавшую футболками, и вкалывала там в полном одиночестве. В чердачном помещении без вентиляции я своими руками делала трафареты и штамповала символику местных команд на спортивной форме. Мой босс, которому было двадцать три года, в основном носился по городу в поисках заказов. Напиваясь, он заваливался в магазинчик с толпой приятелей, чтобы посмотреть телевизор. Я в то время шила себе одежду необъятных размеров — мама говорила про мои балахоны: «чехлы на танк». Даже в жару, которая обрушилась на город в июне-июле восемьдесят второго, я ходила только в них. Однажды, когда мой хозяин и его дружки стали куражиться, требуя открыть хоть кусочек тела, я развернулась и ушла. Перепачканная краской, села в отцовскую машину и уехала домой.
