Наталия Терентьева - Чистая речка
Мне хотелось с кем-нибудь поговорить об этом, я даже думала, что напишу какое-нибудь сочинение, попрошу у русички тему, но потом передумала, она не любит никаких отвлечений от программы, раздражается, ей это неинтересно. Книгу я решила перечитать ровно через год – не знаю почему, но отметила число, когда я отнесла ее обратно в библиотеку, – одиннадцатое января.
Сталкиваясь где-нибудь с Пашей, я первое время чувствовала себя неловко, но потом это прошло. Через некоторое время и он успокоился. Рядом с ним начала крутиться Дашка, а он стал поглядывать на меня, как раньше. Сначала изредка, а к лету – все чаще и чаще. Но подкатываться, как в Новый год, больше не решался. Когда летом мы купались на озере, я на всякий случай старалась с ним рядом не раздеваться и вдвоем не плавать. Чтобы опять не поссориться. Это было не трудно, потому что Дашка совсем не отходила от него. А мне было странно, что Паша ходит с Алёхиной, даже обнимает ее, а смотрит все время на меня. В этом было что-то совсем неправильное. Если бы он не ходил с Дашкой, не знаю, как бы было. Он мне опять нравился.
Веселухин еще подрос, у него раздались плечи, он перестал шататься при каждом шаге, оттого что тело еще не привыкло к своему росту. И когда он серьезно смотрел на меня, мне становилось хорошо и как-то спокойно, что ли. Не волнительно, наоборот. Пашины глаза как будто говорили: «Ты самая лучшая». Я к этому привыкла. Что бы я ни надела, как бы ни причесалась – вариантов у меня немного – Паша с восторгом смотрит на меня. Я это знаю, я это чувствую.
И что, мне об этом было рассказывать Вульфе на занятии по рисованию? Я рисовала – да, я рисовала тот сумбур, который у меня в душе. Не знаю, можно ли его выразить словами – очень трудно. Но в красках проще.
Вульфа посидела около меня, разминая в руках кусок гипса, из которого она лепила большую тяжелую женщину, раза в два больше самой Вульфы, потом вздохнула, встала и отошла.
– Как знаешь, – сказала она.
Я стала дорисовывать картину, думая о том, что зря я все-таки не осталась на обед в детском доме. Деньги-то я взяла, но прийти пораньше на занятие не получилось, так что ничего купить не успела. В субботу школьная столовая закрыта, рядом со школой есть маленький магазин, но в нем все невероятно дорого и хлеба не бывает. Там продается в основном пиво, водка, вино и разная закуска к ним.
Я обратила внимание, что у голода есть такая стадия – в какой-то момент хочешь есть так, что ни о чем другом думать невозможно. Потом чувство голода притупляется, и хочется пить.
Я встала и попила воды из кулера под внимательным взглядом Вульфы. Вот как бы мне ни было одиноко, ей я рассказывать ничего не буду. Не знаю почему, лучше уж дяде Грише рассказать. Хотя она мне кажется хорошим человеком. Но я ее не понимаю. Не понимаю, почему она так нарочито плохо одевается. У нас с мамой тоже не было особенно много денег, но мама всегда была так мило, чисто и даже нарядно одета. Всегда причесывалась, прежде чем утром сесть за стол в воскресенье и каникулы, не разрешала мне дома ходить лохматой или в спущенных колготах. И вообще. Доверяешь или не доверяешь человеку, симпатизируешь или нет – это чувство зависит от чего-то очень сложного.
После занятия я сразу прошла в танцевальный зал, который расположен у нас в боковом крыле на первом этаже. Там у Виктора Сергеевича свое царство. Часть зала он отгородил большими цветами и сделал там себе подобие кабинета. Есть еще комната, где хранятся наши костюмы, в которых мы выступаем, и концертная обувь.
– Виктор Сергеевич? – Мне показалось, что в зале никого нет, но дверь была не заперта. Я вошла, не закрывая дверь.
– Прикрой дверь! Сквозняк, проветриваю – инфекция пошла валить, каждый второй сегодня из младшей группы не пришел, – крикнул откуда-то Виктор Сергеевич. Потом показался сам с красивым оранжевым платьем в руках. – Примерь-ка. Если подойдет, от этого и будем плясать. Точнее, плясать будешь ты, а я буду придумывать танец. Давай-давай, быстренько надень его, – он махнул рукой в сторону раздевалки, – а то я и так тебя заждался.
Виктор Сергеевич разговаривал ровно, доброжелательно, и у меня стало сразу спокойно и хорошо на душе. Потому что на самом деле я все это время сомневалась, стоит ли мне идти, и не будет ли он ко мне приставать, как Веселухин. Не хотелось додумывать, но голова моя невольно подсказывала мне быть осмотрительнее.
Я вышла из раздевалки, оправляя туговатое платье.
– Блеск! – сказал Виктор Сергеевич. – Я так и думал, что тебе подойдет. Только аккуратно. Оно очень дорогое. Станцуешь, сдадим обратно.
– А так можно? – удивилась я.
– Если не запачкаешь, можно. У нас же конкурс через десять дней, а купил я сегодня. Хотя… Если хочешь, я подарю тебе его. Нравится? Посмотри в зеркало.
Я с сомнением глянула на себя в зеркальную стену.
– Нравится, но зачем оно мне? Куда в нем можно пойти?
– Вот я и думаю, – улыбнулся Виктор Сергеевич. – Не снимай его пока, оно мне навевает разные фантазии. Подойди, посмотри, что у меня есть, – он достал какую-то открытую коробку.
Я подошла поближе и заглянула в нее. В коробке шевелилось что-то такое страшное, что я аж отпрянула.
– Что? – засмеялся Виктор Сергеевич. – Ты что, глупенькая! Это же летучая мышь!
– Летучая мышь? – поразилась я.
– Да, я видел, как она летела под потолком и врезалась в трубу. Упала, вот, видишь, крылышко сломанное.
Я еще раз с осторожностью посмотрела в коробку.
– Ничего себе… Такие лапки… На руки человечьи похожи…
– Ну да… Вот лечу ее.
Я с удивлением взглянула на Виктора Сергеевича.
– А как иначе? – улыбнулся он. – Живое же существо, жалко. Вот тебе кого-нибудь жалко, Брусникина?
– Конечно. Очень многих жалко.
– А меня?
– Вас? – поразилась я.
– Да нет! – засмеялся он и замахал руками. – Шучу, не слушай меня. Вставай. Я тебе покажу, что я хочу, чтобы было в результате.
Виктор Сергеевич танцует изумительно. У него нет неприятной сладости в движениях, как бывает у некоторых мужчин-танцоров, он двигается достаточно грациозно, но по-мужски, и резко поворачивается, и высоко прыгает. И сейчас, когда он показывал мне мои движения, он все равно делал все по-мужски.
– Поняла?
– Да, – кивнула я. – Я попробую.
– Живот втяни, – он слегка хлопнул меня по животу и остался стоять рядом, не отошел к зеркалам, как он обычно делает. – Давай-давай, энергично двигайся! Что ты как неживая сегодня? Ты ела?
– Да.
Не говорить же ему, что тетя Таня с утра как поставила кашу, так и забыла о ней, выйдя во двор и увлекшись воспитанием дяди Гриши. Дядя Гриша обещал ей наколоть дров – у нас обычно топится печь в столовой газом, который привозят в огромных черных баллонах. Но тетя Таня газ экономит и топит чем попало – углем, старыми коробками, дровами.
