Алексей Леснянский - Дежурные по стране
Демократы, выдвинувшиеся из правой половины зрительного зала, побрели к сцене разрозненными и ругавшимися между собой группами, но до драки, слава Богу, дело не дошло. В «правом» лагере давно назрел фурункул разобщённости. Демократы ненавидели друг друга не только за всё плохое, что было в них, но и до кучи за всё хорошее. Последней каплей, переполнившей кубок взаимного неприятия, стал футбольный матч, в котором «правые» продули всем, кому только можно, со счётом 94:6. И только жириновцы опять победили; они снова сделали ставку на игру против всех и не прогадали. Капитан «ЛДПР» забивал голы в свои и чужие ворота, грыз штангу, танцевал перед трибунами джигу, подравнивал ножницами газон, молился на Восток, мочился на Запад, заигрывал с главным арбитром, обвинял боковых судей в том, что они рулят игрой за границей, — в общем, развлекался и других развлекал. Огрызок «Яблока» и распавшийся «Союз Правых Сил» завидовали непотопляемой «Либерально-Демократической Партии России», а в проигрыше обвиняли друг друга, а также болельщиков, которые, оказывается, не так свистели, не за тех переживали и не передрались на трибунах, когда главный арбитр назначал несправедливые пенальти в либеральные ворота.
Парламентские меньшинства, представленные «зелёными», «любителями пива» и прочими малышами, ушли не в закат, а с мест для поцелуев. Они маршировали к сцене по спинкам кресел.
Анархисты мастерили лестницы из галстуков и брюк и спускались с балконов прямо на головы коллег.
Дежурные были окольцованы, оттеснены друг от друга, и дрались в окружении.
— Да знаете ли вы, что такое КВН для России?! — отстреливался Бехтерев, приплюснутый депутатами к театральной ширме. — Это же исповедь молодёжи, которая уже ушла от чёрта, но ещё не пришла к Богу. Я плачу, когда смотрю эту передачу. Мои горючие слёзы размером со слона, индийского белого элефанта. Это вам не юмористы из «АншГУЛАГа», это вам не всякие Петросядзе, опускающие россиян до тупиц, чтобы заработать на массовом примитивизме. КВНщики — это короли юмора. Их остроумные перлы уходят в народ и живут с ним в горе и в радости. Когда людям нечего есть, они включают первый канал во время трансляции КВНа, подставляют пустые стаканы к экрану телевизоров, и молодые команды со всех концов России, ближнего и дальнего зарубежья разливают в тару сметану. КВН — это качественный отечественный продукт, которому нет аналогов в мире. Увидите, как через несколько лет Александр Васильевич Масляков удостоится государственной награды. Ему вручат орден за заслуги перед Отечеством. Россия будет помнить его не за то, что он вытащил подростков из подвалов, не за то, что ему удалось создать ячейки молодой гвардии в школах и институтах и даже не за то, что он сохранил братство народов СССР, несмотря на соглашение в Беловежской пуще. В учебниках по истории шоумену Александру Васильевичу Маслякову отведут всего несколько строчек, за которые генералиссимус Александр Васильевич Суворов с лёгкостью отдал бы переход через Альпы. Про Маслякова напишут: «Мудрец и его ученики накормили великий народ горькой правдой о великом народе, и никто не поперхнулся, но стало радостнее всем, веселей стало всем». А вы, надменные потомки известной подлостью прославленных отцов, говорите мне, что КВНщики шутят, когда плакать надо. Страшно далёк от народа ваш бесчестный парламент, как тот честный декабрист образца 1825-ого года. КВНщики — это лучшие артисты России, лучшие певцы России и о России, клоуны печального образа, шуты, которым, как в древние времена, позволено говорить правду людям и королям. Перед их лирическими отступлениями от юмористического жанра в конце визитных карточек, СТЭМов и домашних заданий отступает ненависть, отходит жестокость, пятится страх за будущее детей и…
— Эта история известна всему городу, — погибал, но не сдавался храбрый Лимон, из которого выжимал последние соки затягивавшийся на его теле парламентский обруч, золотое кольцо золотой молодёжи, людская удавка, сплетённая из взбелененных депутатов. — Только вы не знаете, не хотите знать, чем она закончилась, потому что народ для вас — это быдло, а для нас, дежурных, — это счастье, которое даёт нам силы, и одновременно несчастье, без которого счастье — это тупое животное удовольствие. В поговорке «Не было бы счастья, да несчастье помогло» — все мы. Да, этот мужик, про которого вы мне говорите, эмигрировал в Германию. Да, он воровал там, как воровал здесь. Да, хозяин-немец приказал вывалить возле его дома четыре грузовика досок, чтобы наш больше не крал, чтобы этих досок ему хватило до конца жизни. А дальше?! Что было дальше?! Я спрашиваю вас, что было дальше?! А дальше, депутаты, от русского мужика не осталось камня на камне. На работу в цех ходила мучавшаяся совесть, одетая не в робу, а в жгучий стыд. Эта совесть пахала так, что через полгода хозяин вызвал её и сказал: «Я премного доволен Вами. Не мучьтесь больше. Забудьте тот инцидент». Так говорил немец, ему простительно. Разве он мог понять, что совесть, которую он разбудил грохотом досок о мостовую, не успокоится до тех пор, пока не погибнет на пожаре, спасая имущество предприятия? И немцы будут кричать: «Николаус, назад! Туда никак нельзя, Николаус!» Но Коля сделает вид, что не понимает ни слова. Он решит, что немецкий язык, может, и хорош для жизни, а для смерти в огне годится только русский — язык пламени. Коля сгорит на родном языке, с которого можно переводить, но который никогда, ни за что не переведётся. Ему не будет страшно, потому что он погибнет на том самом, на котором родился, крестился, учился, любил, женился, получил профессию, воровал, каялся и думал. И жадной совести будет мало, что она уже вызволила из огня потерявшего сознание шефа и его визжавшего тойтерьера. Ей всё будет мало. Она сойдёт с ума от алчности и будет таскать каштаны из огня, пока не превратится в обугленную головёшку. После пожара баден-баденские газеты расценят действия россиянина как иррациональные, но все они единодушно сойдутся в том, что таким людям, как он, можно давать немецкое гражданство, и совесть Николая, услышав такое, наконец-то успокоится на небесах. А то, что…
— Я был бы искренне рад согласиться с вами, но не могу, — отбивался от обложившей его своры блокадный Леонид, продрогший и голодный. — Правда по рукам и ногам вяжет. И ведь мелочь, а приятно. Пятьдесят копеек, а счастье. Случай, который перевернул моё отношение к нашему человеку, произошёл в магазине, в котором я покупаю продукты. Мужчина говорил, что продавщица не додала ему пятьдесят копеек. Покупатели разделились на две враждебные команды и скандалили. Большинство людей, стоявших в магазине, совсем не думали, что пятьдесят копеек — это мелочь жизни, потому что в их возмущённых голосах я различил все виды бедности. Тут была оскорблённая, гордая, несчастная, озлобленная, презрительная, добровольная и всякая другая бедность. А подавляющее меньшинство, человека два-три из разряда очень богатых, абсолютно не понимали, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Я готов присягнуть на чём угодно, что они именно не догоняли, какая причина послужила поводом для конфликта. Мне хотелось ударить в набат, когда ко мне подошёл один из хозяев жизни и сказал: «Обычно служанку за продуктами отправляю, а тут сам решил съездить. Дурдом какой-то. Короче, плачу пятьсот рублей, если заткнёшь им пасть и уступишь мне свою очередь. Накину ещё две сотни, если растолкуешь, почему они блажат… Деньги фальшивые что ли? Или товар просроченный? Докатилась страна». И что я, по-вашему, должен был ответить?! Что причина в пятидесяти копейках?! Что кому-то жрать нечего?! Что у нас три четверти населения еле как концы с концами сводят? Если бы он просто издевался надо мной своими глупыми вопросами, но чётко, чёрт возьми, понимал, что всё только из-за того, что кому-то не додали пятьдесят копеек, то я был бы счастлив. Но в его сытых глазах читалось неподдельное непонимание. Зато я всё прекрасно понял. А эти вершители судеб вещают мне с экрана, что у нас всё хорошо, всё хорошо. Есть проблемы, но в целом всё хорошо. Ладно, это лирика. Магазин стоял на ушах. Книга жалоб и предложений стала повестью, написанной сообща. Признаюсь, я потом пробежался по страничкам. Там было про всё, что хочешь, даже про то, что гаишники должны работать на упреждение, стоять до знака ограничения скорости, зато про пятьдесят копеек в тетради слёз почти не упоминалось. О, мой народ, на тебя столько всего навалилось, что ты впал в прострацию, и я не знаю, с какой стороны за тебя взяться, чтобы помочь, а не навредить. Люди кричали и скандалили, а потом забыли, о чём кричали и по какому поводу скандалили. Но они всё равно продолжали кричать и скандалить уже по инерции. Я тоже забыл, но кричал и скандалил вместе со всеми. А потом вспомнил, что кричу и скандалю от нестерпимой тоски. А потом всё было, как во сне. Продавщица со слезами на глазах вернула мужчине пятьдесят копеек. Мужчина со слезами на глазах вытащил из бумажника последних двадцать рублей и сунул их старушке в очереди. А хозяин жизни сорвал с себя галстук, втоптал его в пол, махнул рукой наотмашь и гаркнул: «Гуляем, братцы! Один раз живём! Я угощаю!»
