Алексей Леснянский - Дежурные по стране
Обзор книги Алексей Леснянский - Дежурные по стране
Алексей Васильевич Леснянский
ДЕЖУРНЫЕ ПО СТРАНЕ
роман
И неужели сие мечта, чтобы под конец человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, — в объедении, блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении одного другим? Твёрдо верую, что нет и что время близко… И сколько же было идей на земле, в истории человеческой, которые даже за десять лет немыслимы были и которые вдруг появлялись, когда приходил для них таинственный срок их, и проносились по всей земле? Так и у нас будет, и воссияет миру народ наш…
Ф. М. Достоевский, Братья Карамазовы
Глава 1
Эти интересные события произошли в одном сибирском городе. Претендовать на пафосное звание мегаполиса он не стремился, а на ярлык «села городского типа», который ему приклеивали приезжие мастодонты из столицы, обижался. Надо сказать, что жителей в нём проживало несметное количество, но только если кому вдруг придёт в голову шальная идейка спрятаться от правосудия в одном из микрорайонов, то об этом через два с половиной часа уже знают все дворники наперечёт, а через три и всё остальное население: от градоначальника Николая Гербертовича Горностаева до бродячих котов, жадных в отношении молочно-кефирных рек и мартовского прелюбодеяния.
Автора так и подмывает назвать точное число жителей города, и он, пожалуй, сделает это, иначе к концу произведения его окончательно подмоет и унесёт в Мировой океан. Так вот, если взять жителей Москвы без обитателей северо-западного округа на пару с теми, кто в отчаянном порыве штурмует столицу в поисках работы и успеха, и разделить эту цифру на сорок лет, проведённых Моисеем с евреями в пустыне, чтобы из египетских рабов превратить их в свободных людей, — то получится единица, за которой гордо шествуют пять голопузых нулей.
Особых достопримечательностей в городе не было, если не считать драматического театра с провинциальной труппой и краеведческого музея, где томилась за стёклами суровая флора и скалила зубы таёжная и степная фауна. Зато высших учебных заведений в городишке было хоть отбавляй. В постперестроечную эру они росли, как грибы после обильного дождичка, стремясь подтянуть население в экономическом и юридическом плане. Институтов обозначенного профиля развелось так много, что стали они ютиться в бывших общежитиях и оккупировать детские сады — благо, что дети перестали рождаться.
В городе было три рынка: один — центральный, другой — так себе, третий был блокирован нашими желтолицыми крошечными товарищами по утопленному в Лете, но ещё не до конца захлебнувшемуся соцлагерю. Громадные цеха тяжеловесно-серого мясокомбината громоздились в затхлом воздухе на улице Пушкина, и зданием в стиле «модерн» непременно бы гордились жители, если бы перепадало от его величия в консервные банки побольше мясных прожилок, а бледный жир, от которого заплывали металлические стенки, куда-нибудь бы исчез во веки веков. Пивоваренный завод, расположенный по улице Советской, был выкрашен в таинственный бордовый цвет, что никак не отражалось на качестве пива в холодный осенне-зимний период, а летом и весной, когда глотку сушит палящее солнце, как говорится, не до суждений о вкусовых качествах прохладительных напитков — лишь бы кое-как утолить жажду. Если бы автор отведал сметанки, произведённой «Маслосыркомбинатом», то нашёл бы её превосходной, потому что жирность в данном продукте ему претит, но о ней напоминала лишь надпись на этикетке, которую читают редко.
Ещё в городишке был зоопарк. Его следовало бы отнести к достопримечательностям, но пожалеем верблюдов и медведей, знакомых с голодом.
На этом язвительное повествование, кстати и некстати пересыпанное гиперболами, на какое-то время прекращается, и начинается серьёзный рассказ о тех, кто родился при Брежневе, рос при Горбачёве, а мужал при Ельцине. Они не знали друг друга до 99-ого года, учились в разных школах, имели разные интересы, но судьбе было угодно раз и навсегда соединить их в маленькой беседке у стен заштатного института за четыре месяца до того момента, как по всей планете в трескучем морозном воздухе под завывания декабрьской вьюги закружатся в танце снежные хлопья миллениума.
Когда закончилась первая в их жизни пара по высшей математике, они вперёд всех сбежали вниз и заняли уютную беседку, залитую уставшим осенним солнцем. Они быстро познакомились и стали наперебой делиться друг с другом первыми впечатлениями о вузе, в котором им дальше предстояло учиться долгих пять лет. После десятиминутной беседы выяснилось, что пока все без исключения метят на красный диплом, а дальше будет видно, потому что студенчество, как резонно заметил один из них, — это не только учёба. Они и не подозревали о том, что им вместе предстоит пройти. Им казалось, что пироги успеха с ватрушками счастья планируют в воздухе и надо только во время зевка не прикрывать рот ладонью, и в него обязательно залетит настоящая любовь или ещё какая-нибудь штука, поперхнуться которой было бы так здорово. Заманчивые перспективы на будущее роились в их головах, и они не позволяли себе даже сомневаться в том, что у них всё получится, так как все шестеро имели крепкие тылы в лице своих отцов — бизнесменов средней и выше средней руки.
Пришло время познакомиться с ними поподробнее. Женоподобного парня, который беспрерывно сыпал утончёнными остротами, звали Артёмом Бочкарёвым. Он был высок, красив, широк в плечах и узок в талии — словом, из тех парней, от коих хрустальным звоном дребезжат сердечки глупеньких девчонок. Однако любовные признания задолго до поступления в институт ему до того надоели, что он стал намеренно уродовать свою внешность ультрамодными причёсками и броской одеждой, отчего стал ещё более притягательным, и стайки недалёких красавиц продолжали лететь на свечу, в безжалостном пламени которой неизменно сгорали. Когда в отношении слабого пола его душа уже окончательно, но ещё не совсем бесповоротно окаменела, Артём почти перестал обращать на них внимание и общался с ними, как с неизбежным злом. Чтобы заполнить возникший в сердце вакуум, который по издревле сложившимся традициям заполняют хрупкие создания, он переключился на автомобили. Да, чуть не забыл. Всё-таки были у нашего автолюбителя четыре постоянных женщины. Артёма часто видели под ручку с госпожой Безответственностью. Легкомыслие, подобно доброй матери, целовало его перед сном. А миссис Ветреность не без оснований ревновала его к Непостоянству. Его называли душой компании, потому что на вечеринках он беспрерывно жонглировал безобидными остротами и никогда не пьянел. Артём мог поддержать любой разговор. Все темы Вселенной он знал на два процента, а на остальные девяносто восемь бессовестно домысливал, за что на него никто не обижался.
От толстого парня, подсевшего к Артёму, веяло ядрёной харизмой. Ясно, что ему не следовало даже открывать рот, чтобы вызвать к своей персоне глубокое уважение и даже боязнь. Но он заговорил, и ореол недосягаемости мгновенно улетучился. Яша Магуров оказался добродушным парнем, чем сразу же завоевал симпатии парней, сидевших в беседке. Его обаяние не знало пределов. Он мастерски сплетал кружевные улыбки и мог за пару секунд убедить даже незнакомого ему человека, что тот приходится ему, как минимум, двоюродным братом. Если всем нам светит солнце, то Яше светила полуночная звезда его пращура Давида, который, как известно, не только метал камни во всяких Голиафов, но и завещал своим детям, внукам и правнукам быть загадочными, уступчивыми и плутоватыми, чтобы кроме банка они уже ничего не метали. Магурова любили люди, и за это он платил им тем же, но при этом никогда не забывал брать сдачу, потому что сбалансированность в отношениях ценил превыше всего. Чтобы расшевелить еле тлеющие угли в его сердце, требовалось большое человеческое терпение или, на худой конец, банальный отрезок женской ножки от того места, где заканчивается голенище сапожка и до самых, как говорится, до окраин. Бесспорным плюсом Якова было то, что его добрая душа, — очень шедшая обрюзгшему телу, — всячески упиралась делению женщин на красивых и не очень, на что горделивым первым было почти глубоко наплевать, а обделённым вторым хотелось петь от близости человека, умевшего даже бесформенную талию обозвать несравненным футуризмом. На тот же самый манер, с каким строгие родители отвешивают подзатыльники непослушным детям, Яша отвешивал комплименты, а потом зажимал девушку в углу и закладывал дамские уши прекрасной чепухой, что, в конце концов, приводило или к постели, или к звонкой пощёчине.
Перейдём к Васе Молотобойцеву. Его грубоватые черты лица, неуклюжая походка и твердолобая прямота делали его похожим на простого мужика. Его раскатистый бас, казалось, рубил дрова, закидывая словесными щепками уши собеседников. Иногда на Василия находили периоды несносной правильности, когда он в грубой форме делал замечания всем подряд, упрекал людей в том, что они его не понимают, а потом на две недели запирался в своей комнате, пытаясь понять, в каком таком месте пускает свои корни Вселенское зло. В такие дни добровольного затворничества он также сочинял героические песни песней, мысленно спасал Мир, а затем, настроив душу на минорный лад, тренькал на гитаре о несчастной любви, о расплодившихся повсюду крысах и бомжах, о бедном и непонятом людьми плотнике по имени Христос и о том, как однажды к нему в дом ввалится обездоленный народ со словами: «Иди, Васёк, отстраивать Россию». Частенько на старой гитаре от его чувственных пальцев с восторгом рвались струны, что, однако, никак не могло ему помешать допеть очередную песню до конца уже безо всякого инструментального сопровождения, только мешающего хорошему голосу. Какие бы возвышенные чувства не обуревали Васю за время двухнедельного отрешения от падшего Мира, он помнил о завтраке, обедал даже плотнее обычного, а ужинал аж два раза, убедив себя в том, что на сытый желудок совершить подвиг гораздо легче. Сосание под ложечкой и надоедливое бурчание в животе, думалось парню, не должны отвлекать его от дела спасения голодных и рабов, если вдруг представится такой случай. И только, надо отметить, вследствие такой убеждённости он, боясь разбудить домочадцев, по-воровски крался к холодильнику ночью и, словно Мамай, не оставлял там пищи на пище. После поглощения всяческого сервилада, слоёных пирогов и ноздреватого швейцарского сыра Василий возвращался в свою комнату, ложился в кровать, минуты полторы размышлял о суете сует и тщете всего сущего, а затем забывался в крепком сне, будучи в котором ежесекундно пушечно всхрапывал, вероятно, от боли в сердце за всех и вся.
