Алексей Леснянский - Дежурные по стране
Низкорослый белоголовый живчик Вовка Женечкин был из той породы людей, которые и в двадцать, и в тридцать, и в шестьдесят лет остаются Вовками. Трогательно наивный, по-детски непосредственный, он любил подражать звукам милицейских сирен, животных, сливных бачков и стекающего по крышам дождя. Его младенческая душа давно настроила великое множество параллельных миров, где он был безраздельным хозяином. Когда Вовка говорил, то в обычную земную речь постоянно перетаскивались странные образы и идеи. Его отвлечённое мироощущение привело к тому, что парня перестали воспринимать по причине инопланетного поведения, но любить — любили. Даже закоренелая сволочь считала святотатством обмануть мальчишескую доверчивость Вовки. Правда, и игнорировать его все без исключения тоже считали первейшей обязанностью. Он в совершенстве владел языком телодвижений, орудовал мимикой, как Чарли Чаплин, входил в образ с той же лёгкостью, с какой десятки тысяч людей ежедневно входят в московское метро, а любой герой, от имени которого произносил речи Вовка, казался настолько живым и реальным, словно сошёл со страниц произведения.
Алексей Левандовский был высок, пылок, сухопар и порывист. Его проницательный взгляд либо колол, либо резал, либо жалел, а мысль не знала покоя. Мятежник по духу, весельчак и неплохой оратор, он боялся проторенных троп, спокойного течения жизни и ненавидел фальшь. Алексей привык строго спрашивать с людей и требовал от них такого же отношения к себе. За ним не было замечено больших недостатков, но из мелких не составило бы никакого труда выложить вторую Великую Китайскую Стену. Его философия сводилась к тому, что в Мире существует только три цвета: бесчинствует превалирующий чёрный, корчится в агонии белый и, словно маятник, качается от одного лагеря к другому жестокий, справедливый и победоносный красный, принимая во мгле оттенки бордового, а на свету — безобидно-оппозиционного алого. Он пьянел от звуков барабанов и горнов. Пороховая гарь над полем кровавых сражений представлялась ему самым лучшим запахом на свете. Во сне он приступом брал Бастилию, оборачивал вспять отступающие дивизии, дрался на баррикадах, тонул вместе с «Варягом», переходил с Суворовым через Альпы, водружал над Рейхстагом изрешечённое пулями знамя и сидел в острогах за правду… В общем, мечтал.
Леонид Волоколамов был самым старшим среди своих новых знакомых. Накануне поступления в институт ему исполнилось двадцать лет. По внешности он напоминал голодного волка, который не видел добычи уже несколько дней, а потому сильно похудел, уже утратил веру в быстроту ног, но ещё не разочаровался в качествах своего ума. Его поступки носили излишне рациональный характер. Он с математической точностью просчитывал развитие любой ситуации, а выдвинутые им гипотезы, казалось, должны были стать аксиомами для людей, занимающихся прогнозами на будущее… Но он ошибался, ошибался жестоко и часто, потому как забывал, что живёт в непредсказуемой России, где даром провидца обладают только юродивые и святые. Об этой непреложной истине он догадывался, но перестроить свои взаимоотношения с людьми, подстроиться под окружающую действительность не мог, так как жил умом, а не сердцем. В какой бы компании ни оказывался Леонид, он быстро восстанавливал людей против себя, несмотря на то, что был интеллигентным и старался взвешивать каждое своё слово. Определённо можно сказать, что Лёня представлял собой парня, замечательного во всех отношениях,… но чужого. А чужаков, имеющих неосторожность разговаривать на русском языке без акцента (впрочем, как и с акцентом), у нас недолюбливают.
Ребята, представленные читателю, по уму, образованности и развитию обгоняли своих сверстников на несколько лет, но заметим, что их аттестаты о среднем образовании пестрели тройками. Дабы не прослыть ботаниками, они никогда не обострялись на оценках, а знания, которые они впитывали как губка, были им нужны только для того, чтобы получить ответы на интересующие их вопросы, а также главенствовать в компании ровесников.
Скоро им предстояло шаг за шагом пройти шёлковый путь от ветреного школьника, падкого на всякую мерзость и несущественную ерунду, до — не стоит бояться этого словосочетания — настоящего гражданина. Предвосхищая события, скажем, что однажды молодые ребята запасутся терпением, резиновыми сапогами и начнут без устали маршировать по бескрайним просторам государства в поисках одинокой повозки по имени Россия. Отыскав её, они займут вакантное место ломовой лошади и попробуют сдвинуть все четыре чёртовых колеса с мёртвой точки.
А если ничего не получится сдвинуть (ведь и такая может случиться оказия), то, — будем надеяться, — никуда больше не пойдут, но останутся, при разгрузке ненужного хлама надорвутся, а потом займут круговую оборону и хотя бы попытаются сохранить то добро, которое было накоплено предыдущими поколениями…
Глава 2
Пока заметно одряхлевшее второе тысячелетие писало завещание по передаче долгов и наследия третьему, институт в городе N только намеревался отпраздновать пятилетие. По меркам человеческих представлений ему следовало зваться не иначе, как Антошкой, уплетать за обе щеки манную кашу, заниматься раскрашиванием картинок в подготовительной группе детского сада, ковыряться в носу в свободное от отдыха время и только начинать штудировать по букварю «азы» и «буки». Ан нет. С момента своего основания новорождённое дитя решило нагло миновать все известные нам стадии развития и становления личности, заставив величать себя ни больше, ни меньше — Антоном Сигизмундовичем. Что ж — в этом нет большой беды, потому как конкуренция среди вузов большая, и патриархи образовательных услуг так и норовят совершить «избиение младенцев», словно какие-нибудь жестокосердные правители времён нулевого года нашей эры.
Не пришитые к делу и не ужившиеся в других образовательных учреждениях кандидаты и кандидаты в кандидаты наук бросились устраиваться на работу в новоиспечённое детище постперестроечной эпохи. А оно, не растерявшись, приняло всех с распростёртыми объятьями и в дальнейшем пожалело только о том, что назначило людям высокую зарплату, тогда как на первых порах можно было обойтись не просто нищенским, а вообще никаким вознаграждением за труд. Для молодого института, который по воле времени планировал заняться подготовкой экономических кадров, всё складывалось как нельзя лучше. Преподаватели рвались в бой, ректор не жалел денег на приобретение книг и учебников лучших отечественных и зарубежных авторов, три аудитории были оснащены компьютерами.
Кирпичное здание в пять этажей, некогда являвшееся общежитием для студентов, учившихся в ГПТУ-57, формально приобрело статус института, но от этого быть общагой отнюдь не перестало. Можно переделать жилые комнаты под аудитории, избавить полы и стены от виноводочного запаха, но вытравить дух вольницы из потолков не сумеют никакие евроремонты. Так и произошло.
Анархия, — которой грезил, но так и не добился батька Махно, — продержалась в вузе целый год. Слова «перемена», «порядок» и «дисциплина» были вычеркнуты из студенческого лексикона и забыты, как страшный сон. В первые же месяцы после своего рождения Антон Сигизмундович подарил городу сотни легенд о нестандартных методах обучения, которые заключались в том, что преподаватели не просто проводили пары, а будоражили мысль студентов, сталкивали лбами мнения, терзали неопытные умы новыми идеями и разработками, распаляли воображение, травили сильных ребят, доводили до кипения слабых и сжигали на эфемерных кострах инквизиции тех подопечных, которые выказывали равнодушие к предмету. Молодые люди не шли в институт, они бежали туда сломя голову. Бешеный ритм, в который были вовлечены вчерашние выпускники школ, за короткий срок подавил растерянность ребят, неуверенным шагом вступивших во взрослую жизнь.
Скучные знания, покоившиеся под толщей непробиваемого льда, совместными усилиями учеников и учителей через лунки свободомыслия вытаскивались на свет, просачивались в студенческие мозги, вырубали глухие леса дремучести и бестолковости, распределялись по полушариям, утрамбовывались в извилинах и переплавлялись в мартеновских печах современности. Ошеломляющие результаты первой аккредитации потрясли скептиков. Молодой институт за глаза окрестили рассадником будущих квалифицированных специалистов, вольтерьянцев и патриотов.
В стенах вуза молодёжь не карабкалась по отвесным скалам в стремлении достичь Олимпа знаний, а свистнула Гермеса и прямо у подножия горы растолковала оному, что его крылья перекочуют к Икару, если многоуважаемая Афина через минуту не сбросит с вершины верёвочную лестницу. Вестник богов был взбешён, когда ему всё-таки вырвали крылья, несмотря на то, что просьба молодых людей была тотчас исполнена. Очнувшись от такой неслыханной дерзости, он крикнул богине Мудрости, чтобы та немедля подняла лестницу на недосягаемую высоту. И зря. Студенты обозвали крикуна Герпесом, тюкнули его по голове чем-то навроде эмалированного тазика, связали гордиевым узлом, запихали в мешок из-под картошки, а потом, не забыв прихватить пленника с собой, повисли на верёвках и стали быстро подниматься наверх.
