Адольф Мушг - Счастье Зуттера
Но бороться, напрягая последние силы, за свою смерть — это по-настоящему больно, как скажет потом та, что пыталась тебя спасти. То, что осталось в тебе от жизни, целиком отдано расставанию с ней. И вдруг этот остаток ты должен употребить на то, чтобы не допустить к себе другую жизнь, закаленную спортом и решившую во что бы то ни стало спасти тебя. Ведь могло случиться, что тебе пришлось бы вцепиться в такую мерзкую штуку, как неопрен — разве нынешняя молодежь этого не знает? Что до неопрена (чтобы уже раз и навсегда избавить себя от разборок с производителем этой ткани) — это почти то же самое, как если бы ты запустил руку в букет белых роз, уцепился за мокрые от слез волосы или за по-христиански протянутую руку с подаянием. Ужасна борьба сама по себе, если ее приходится вести против жизни за собственную смерть — и, значит, против самых страшных недоразумений, сопровождающих всякого рода присловия о жизни и смерти.
Добрая душа хочет только одного — помочь тебе, и ей невдомек, как ужасна эта ее помощь. Ладно бы она была просто убийственно ужасной! Так нет же, тебя удерживают на поверхности без всякого смысла. Но успокойся: ты доставил своей нетерпеливой спасительнице столько хлопот, что ей придется оглушить тебя, иначе ничего у нее не выйдет. Не тонуть же ей самой, чтобы спасти тебе жизнь, она должна привести тебя в беспомощное состояние, а это, благодарение Богу, лишь ускорит твой уход из жизни. Ты чувствуешь, как тебя оставляет сознание, и первыми отступают все эти речения — о «борьбе» уже и речи нет. Напряжение спадает, легкие перестают судорожно сжиматься, тебе уже не нужно ни с чем «расставаться», все покидает тебя сразу, и ты перестаешь существовать, переходишь в то, что отделилось от тебя, а твое тело впитывает воду, как губка.
Рассказать об этом можно бы и так:
Ты начинаешь видеть, и ты знаешь. Видя, ты знаешь, зная, ты чувствуешь, что попал в огромный поток, что твоя кожа, твое тело, твое бытие широко раскрылись перед ним, и ты стал частью этого потока. В состоянии, которое ты называл жизнью, тебе приходилось без устали плыть против течения, так, по крайней мере, гласит пословица. Ты боролся за что-то или против чего-то, то держась молодцом, то беспомощно барахтаясь. Ты перестал спрашивать, как ты очутился в этом мире, во всяком случае, спрашивать от своего имени, ибо тебя произвели на свет, не спрашивая твоего согласия. Слов «а вот и я» или подобных им ты не говорил. Ты запищал, когда тебя пошлепали по одному месту, чтобы ты зацепился за жизнь; с тех пор ты в ней и барахтаешься. Барахтаешься, подгребая, подбираясь к своему «я», направляясь к потоку, в котором, похоже, надо было устроить маленький водоворот, а еще лучше — большой. Поток, полагал ты, должен разбиться о тебя, только тогда ты сможешь обрести свое истинное «я». Ты испробовал, сперва наивно, затем осторожно, с растущей недоверчивостью, но всегда не слишком умно, все возможные формы сосуществования с другими; благодаря им, этим другим, можно было устроить еще больший водоворот. Тебе казалось, что в этой жизни ты уже не один, а в обществе других «борцов», плывущих в том же направлении — против течения. Так тебе казалось — вот именно, что казалось! Эта кажимость освещала тебе путь, который ты принимал за истинный. Тебя не покидало ощущение, что ты все время быстро движешься вперед. Но ты знавал и приступы страха, когда тебе чудилось, что ты стоишь на месте, и тогда ты впадал в панику. И тебя отбрасывало назад. Паника была вполне оправданной: чем больше барахтался ты в мире речений и слов, тем неизбежнее отбрасывало тебя назад, и ты — что было еще больнее — чувствовал, что тебя оттесняют на задний план. Ты боялся смерти, само собой, видя в ней свое окончательное поражение — ты ведь был борцом, тебя воспитали для борьбы.
Но едва ты прекращаешь борьбу, как смерть, которой ты так боялся, проникает во все поры твоего тела, во все перегревшиеся от напряжения пути и проходы, по которым совершался в тебе обмен веществ; тогда ты открываешься для иного мира. Тогда наконец все кончается, и в первую очередь слова и речения. И ты видишь и понимаешь то, что происходит.
Пока жил, ты не сделал ни одного шага вперед. Зато и назад не отступал. Вперед, назад — это такой же обман движения, как и обман зрения. В потоке жизни ты плавал всегда на одном и том же месте — на своем месте. И был тем, кем сделало тебя то, что мы на нашем языке называем «потоком».
Верно, что нечто двигалось тебе навстречу, ты называл это «временем». Не двигаясь с места, ты оказывал ему свое собственное сопротивление, сопротивление своего «я». Верно также и то, что этим ты кое-чего добился, но не продвинулся вперед и не отступил назад. Но ты подставлял потоку времени, который непрерывно накатывал на тебя, некую поверхность, которой он мог придавать определенную форму. И если твое сопротивление и подставляемая потоку поверхность были достаточно изобретательны и своенравны, то и процесс формирования шел интенсивнее. Из твоего всегда немного жалкого «я» поток мог тогда делать нечто художественно ценное или даже образцовое, коллективное творение силы и сопротивления, творение «я» и ничто, теперь и никогда. Ибо поток этот — своего рода вечно движущаяся мастерская, в которой то, что получает форму, с самого начала, с рождения каждое мгновение жизни проходит обработку, шлифуется, выдалбливается и приглаживается, размывается и одухотворяется, короче — образуется, творится. Совсем уже бесполезным созданный тобой водоворот не назовешь, даже если его вращение редко можно отличить от бессмыслицы, за которой ничего нет. Но дело не в этом. Ибо поток могуч, он включает в себя все сущее, и если в этом потоке что-то возникает и обретает форму, то только для того, чтобы тут же быть унесенным. Оформляющемуся «я» противостоит сильнейший — сильнее не бывает — поток сноса, смыва, который не разбирает, кто перед ним — живое существо, которое, подобно людям, утверждает свое «я», или нечто, подобно растениям и животным, этим «я» просто являющееся.
И все же, унося созданное, поток времени не отбрасывает и не разрушает, он в свою очередь создает новые формы, быть может, самые достойные. Только чисто отмытая потоком, выварившаяся в нем форма обнаруживает свою ценность, свою текстуру, свое драгоценное ядро, свою выдержавшую испытание и достойную испытания красоту. Только после этого она, если понадобится, и сама может ощутить свое значение. Достойны внимания даже кирпичи или банки из-под кока-колы, выбрасываемые волнами на морской берег: все, что когда-то было создано человеком, таит в себе изначальную загадку. Истинные художники творят, только отсекая лишнее. И от тебя, когда сопротивление твоего «я» станет слабее и своенравнее, поток времени отнимет бесконечно много, куда больше, чем то, что, по твоему разумению, в тебе могло быть. Однако же когда и тебя прибьет к берегу, ты, надо думать, тоже будешь удостоен внимания, которое с годами будет возрастать. Одно лишь должен ты видеть и знать: не прибьет тебя ни к какому берегу, ибо у этого потока нет берегов.
Так стоило ли труда творить, создавать себя? Стоило. Ибо со сложившейся изнутри формой поток мог сделать нечто такое, что выходит за пределы речений и слов, в том числе и за пределы слова «поток». Он и стал-то потоком именно потому, что его никогда не интересовали речения и слова, и меньше всего было ему дела до времени. Время касается только тебя; это существенно, хотя в нем ты становишься все меньше и меньше. Но наступает момент, когда приходит конец твоим дням и часам, приходит миг, когда ты устаешь барахтаться, сопротивляясь потоку времени, и поднятый тобой водоворот успокаивается. Не надо бояться, что тебя унесет в бездну. Потому что нет больше «я», способного бояться, и нет никакой бездны, но нет и твердой почвы, которая могла бы уйти из-под ног; нет даже той опоры, которую ты вроде бы оставил. И поток, о котором шла речь, есть не что иное, как текучая форма без начала и конца, источник всех форм, куда они возвращаются, когда достигают своей цели. Но нет: это сама цель надвигается на них; она — начало и исток, затягивающий их в свое таинственное молчание.
Никуда тебя не унесет; просто приходит момент, когда в том месте потока, которое ты занимал, борьба и барахтанье станут ненужными. Поток сомкнется в этом месте, оно станет его частью. И все же может случиться, что оно снова откроется — для нового рождения. Вон подплывает кусок древесины, он хочет, чтобы поток отшлифовал его до нужной формы, превратил в достойный внимания предмет, прочность которого напоминает о бесконечности потока. Бесконечное в этом куске древесины проглядывает в красивом узоре, в смелой законченности целого. Когда отдельная жизнь отстрадала свое, вместе со смертью уходит лишь то, что уже давно было в пути. Потоку ничуть не больно, когда мы меряем его своим маленьким водоворотом, ему все равно, называем мы его «временем» или еще как-нибудь. Наоборот, надо бы потоком мерить наши преходящие водовороты, но и к такой мере он совершенно равнодушен.
