Адольф Мушг - Счастье Зуттера
Обзор книги Адольф Мушг - Счастье Зуттера
В. Седельник
Предисловие
Будучи несколько лет тому назад гостем редакции журнала «Иностранная литература», Адольф Мушг, безусловно, крупнейший из ныне живущих швейцарских писателей, говорил не столько о своих творческих планах, сколько о проблемах, с которыми на пороге нового тысячелетия столкнулась его родина — маленькая нейтральная Швейцария, столь благополучно по сравнению с другими странами Европы — и не только Европы — прошедшая через искусы, испытания и беды XX века. Но благополучие, особенно если оно достигалось путем компромиссов, рано или поздно должно было обернуться изоляцией и разобщенностью. «Я считаю, что сейчас Швейцария греховна, и главное ее грехопадение произошло в XX веке, — утверждал писатель. — <…> Сладкая жизнь для Швейцарии кончилась. Пришло трудное время разобраться с собой».
Собственно, писатель и публицист Мушг и разбирается, причем разбирается уже давно — и со страной, и с собой. Но разбирается, как правило, не напрямую, а через персонажей своих книг. «Если мои персонажи удаются, они способны сказать что-то и обо мне, сказать нечто новое, неожиданное, чего я и сам о себе не знал и смог узнать только благодаря этим образам», — признавался он в одном из интервью. Создаваемые писателем образы помогают ему избавиться от злости на нынешнюю ситуацию, от стыда за прошлое и страха перед будущим.
В споре с неподатливым материалом Мушг-художник все время поднимает планку, нащупывает нехоженные пути к осмыслению жизни (а в последнее время — и смерти), открывая все новые и новые возможности для воплощения в слове тяжести и непостижимой протяженности бытия. Постоянно обновляя свою поэтику, вытесняя из языка все шаблонное, клишированное, лишенное реального смысла, он вводит взамен выразительные элементы, идущие из глубины собственного жизненного опыта. Его всегда, едва ли не с ученических лет, интересовало, как соотносится согретый душевным участием вымысел (вспомним пушкинское: «над вымыслом слезами обольюсь») с уже готовым словом — вместилищем унаследованного смысла и строго отмеренных эмоций. Он как бы гонится за вечно меняющейся, ускользающей из рук мерой художественной достоверности, переводя свой личный духовный и душевный опыт на уровень эстетического постижения мира, в котором живем все мы, а не только он сам и его герои.
Адольф Мушг родился 13 мая 1934 года в цюрихском пригороде Цолликоне. Отец будущего писателя, школьный учитель, был не лишен литературных амбиций: сочинял романы, редактировал местную газету. С литературой связали свою жизнь и дети отца от первого брака: Вальтер Мушг, историк литературы, автор нашумевших в свое время книг «Трагическая история литературы» и «Разрушение немецкой литературы», и детская писательница Эльза Мушг. К тому времени, когда их единокровный брат появился на свет, они уже успели опубликовать свои первые книги. Факт позднего рождения (отец к этому моменту уже подбирался к шестидесяти годам) тревожил и продолжает тревожить Мушга, вызывая опасения перед возможными последствиями, но его жизненный и творческий путь складывается вполне благополучно. Он изучал германистику, англистику и психологию в университетах Цюриха и Кембриджа, защитил диссертацию о драматургии Эрнста Барлаха, а затем последовала педагогическая, журналистская и писательская работа.
Литературный дебют Мушга оказался довольно поздним, но весьма удачным: романом «Летом в год Зайца» (1965) он не только заставил заговорить о себе практически всех маститых критиков в немецкоязычных странах, но и поверг их в состояние напряженного ожидания: а что еще выдаст этот одаренный швейцарец? И швейцарец «выдавал» — почти каждый год выпускал по одной, а иногда и по две книги, подливая масла в огонь критических споров, оправдывая ожидания или, наоборот, приводя в недоумение тех, кто уже успел занести его в ту или иную рубрику. В 1967 году появился роман «Противочары», в 1968-м — сборник рассказов «Чужеродные тела», в 1969-м — роман «Чужая игра» и т. д., книга за книгой, включая драмы, радиопьесы, публицистические статьи и литературные эссе. Сборниками рассказов «Истории о любви» (1972), «Дальние знакомые» (1976), «Петушок на башне» (1987), романами «Причина Альбиссера» (1974), «Байюнь, или Общество дружбы» (1980), «Свет и ключ» (1984), «Красный рыцарь» (1993) он лишь упрочил свое место в ряду виднейших прозаиков, пишущих по-немецки.
Из произведения в произведение Мушг эксплуатирует довольно узкий круг тем и мотивов. Каждый раз он изобретает для них новую форму, каждый раз ищет — и чаще всего находит — равнодействующую между творческой одержимостью и чувством художественной меры. Найдена эта мера и в последнем пока романе «Счастье Зуттера», который мы представляем на суд читателя. Этим романом Мушг еще раз доказал, что на сегодняшний день он выдающийся мастер психологически нюансированной, остроумно-иронической и в то же время насыщенной актуальным жизненным содержанием прозы.
Герой романа, отошедший (или отставленный) по возрасту от дел судебный репортер, после добровольного ухода из жизни его неизлечимо больной жены и неизвестно кем и почему совершенного на него покушения пытается разобраться с тем, что происходит с его жизнью и с жизнью общества, перебирает в памяти прожитые с женой годы и приходит к неутешительному, а точнее, безутешному выводу о том, что в выпавших на его долю злоключениях во многом виноват он сам. Наметившийся в самом начале детективный сюжет не получает развития и тем более завершения, да, сказать по правде, такого рода завершение оказалось бы в этом романе совсем не к месту.
«Счастье Зуттера» — не детективный, а полный глубокого трагизма психологический роман с ощутимым философским, в духе экзистенциализма, подтекстом, роман о несбывшейся любви и неизбывном одиночестве, о верности и вероломстве, об искренности и лицемерии, о старости и смерти — короче, о том, что все в этой жизни в любой момент может обернуться своей противоположностью. Прожив с женой много лет в счастливом, как ему казалось, браке, Зуттер после ее смерти с удивлением и растерянностью узнает, что за нежеланием Руфи рассказывать о годах молодости, за ее пристрастием к шутливым присловьям скрывались обман и измена. Ей с ним было удобно, она могла его выносить — только и всего. Осознав, на каком шатком фундаменте покоилось его счастье, Эмиль Гигакс, он же Зуттер, ровно год спустя на том же примерно месте и тем же способом вслед за женой кончает жизнь самоубийством.
В этом романе еще раз проявились приметы писательской манеры Мушга, делающие его прозу узнаваемой. Это прежде всего художническая смелость и бескомпромиссность, убеждение, что «искусству позволено все», отстаивание своего права не признавать запретных зон, решительно вторгаться в потаенные, нередко табуированные сферы жизни. Шокировавшая обывателя смелость в выборе предмета исследования в его прежних книгах присутствует и в этом романе — в изображении эротических сцен, в трактовке некоторых теологических и конфессиональных вопросов и т. д.
Другая не менее важная черта творческого облика Мушга, проявившаяся в «Счастье Зуттера», — идущая, видимо, от протестантской традиции въедливость, дотошность, желание докопаться до корней исследуемого явления, разобраться в существе дела. Слово «Grund» в значении «основание», «причина», «довод», «суть» — одно из любимых и часто употребляемых в его лексиконе. Доходить до самой сути, не оставлять без внимания мельчайших нюансов и деталей дела — его страсть, хотя, надо признать, писатель не тешит себя надеждой, что в один прекрасный день ему удастся добраться до первопричины, раскрыть тайну бытия или хотя бы заглянуть в потемки души самого близкого человека. Не потому ли в романе так и остаются нераскрытыми отдельные загадочные происшествия и не все сюжетные нити сведены воедино?
И, наконец, третий признак, выделяющий стиль Мушга на фоне современной немецкоязычной словесности Швейцарии, — владение словом, изящество формулировок, богатство литературных, фольклорных, мифологических и прочих ассоциаций. В романе это явное и подспудное присутствие Гуго фон Гофмансталя, скрытая полемика с Ницше, народные немецкие сказки с их мрачным очарованием и многое другое, что теперь принято называть модным словом интертекстуальность.
Именно эти качества позволили Мушгу с конца 70-х годов прошлого века уверенно встать рядом со своими выдающимися земляками — Максом Фришем и Фридрихом Дюрренматтом, а затем и продолжить блистательно начатое ими обновление швейцарской литературы. Мушга нельзя причислить ни к последователям именно Фриша, ни к приверженцам манеры Дюрренматта. Он близок и тому и другому и в то же время отличен от них. С первым его роднит интерес к страдающей, сомневающейся в себе и других личности, со вторым — сарказм, склонность к пародированию, отсутствие даже намека на «провинциальную застенчивость». Вот только встать на уровень достижений своих великих предшественников в области драматургии ему, несмотря на все попытки, так и не удалось, хотя, надо признать, мастер диалога Мушг отменный: чтобы убедиться в этом, стоит перечитать полные разящей иронии сцены бесед Зуттера со своими оппонентами — другом-богословом Фрицем, лечащим врачом, полицейским чиновником, социальным работником, больничным священником и т. д. Вереница этих персонажей словно для того только и нужна, чтобы Мушг мог продемонстрировать свое умение создавать напряженные драматические ситуации. Исчезая со страниц романа, эти персонажи все же оставляют в нем запоминающийся след, добавляют яркий штрих к картине той жизни, из которой по доброй воле уходит отчаявшийся обрести почву под ногами Зуттер.
