Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2010)
Живые точки увидеть трудно,
проверять долго,
перепутать легко,
ещё и опытом когда-то обогащает.
Ах, экуменизм экуменизм.
Принцип Робинзона Крузо — корабль разбит штормом, гибнет на прибрежных рифах, и в поэтику идет лишь то, что удалось, что посчастливилось спасти из бывшего корабельного инвентаря, — не так уж много и вовсе не обязательно именно того, что хотелось бы сохранить, но и не так уж мало для того, кто понимает... Вот последнее и определяет сущность творчества Кукулина — для того, кто понимает.
Необитаемые острова, дикая торжествующая природа, наезды людоедов...
И нужно выживать стиху...
Меня звали Сухэ-Батор.
Назову себя Гантенбайн.
Поеду на элеватор
и куплю себе комбайн.
Поеду по срочному делу,
пока не рассвело,
пока не надоело,
в родное село.
Пока пшеницу в поле колеблет ветер
и её колосья сгибаются и разгибаются, звеня,
пока меня никто не встретил
у утыканного горшками и сапогами плетня.
Ждёт ли меня моя краля, я ли её дроля —
нету времени разбираться уже.
Я бегу вдоль поля,
расположенного на втором этаже.
«И, как пчелы в улье опустелом, дурно пахнут мертвые слова». Для корабля, идущего в бейдевинд, чужой, встречный ветер — опора и основа для маневра. Но Кукулину этого недостаточно. Не соглашаясь с понятийным наполнением, он жалеет и любит сами слова. Его стихи кишат чужими членистоногими и жвалистыми словосочетаниями. Он приискивает им уютные места под корягами, ставит регуляторы влажности и температуры и пытается вдохнуть в них другую, невыморочную, некровожадную жизнь, обустроить их в языке.
Я не верю голосам, не помню лиц, интересуюсь только миром идей.
Мне говорят: «Ну, ты выбрал идею? Живи теперь, ею владей».
Не могу: я говорю из них с каждой по очереди, пытаюсь вести им учёт,
по весне выпускаю на волю, как птиц, остальных пускаю в расход.
Мне говорят: «Ты православный? Так чего ж ты? — иди туда,
где в ходу термины: „восстановление нравственных ценностей”,
„иерархия прав народа и личности”,
„концентрация общей воли” и прочая ерунда».
Это не вопрос, и адресован он не мне, остальное в самом деле фуфло.
А если вы врубаетесь в эти понятия, я не думаю, что вам повезло [2] .
Вовсе не исключено, что эпиграфы, посвящения, упоминания близких и противостоящих имен — это еще и разметка ареала обитания, так медведи и тигры помечают свои регионы следами когтей (как повыше) и прочими способами. Одновременно это может быть маркой принадлежности, косвенным свидетельством, что автор не один, не одинок, что ему гарантировано понимание... Противоречивое — как метки в лесу: я живу здесь, не смей посягать на мое пространство, я обращаюсь к тебе, я знаю, что ты есть и что ты это поймешь...
Снится мне, что я связной
и держу зубами провод.
Сквозь меня проходит ток.
Снится мне, что я герой,
как герой романа «Овод», —
всё искал последний довод,
жизнь свою не уберёг.
А на что она нужна,
жизнь? На что её такую —
с ейным рылом в чей-то ряд?
Но, хотя кругом война,
я пока что существую:
сквозь меня глаза глядят.
Традиционному поиску или созданию общего смысла («Кровь теперь вообще в почёте и в цене: // вот искусствовед Савчук из Петербурга // говорит: художественное дело прочно, // когда под и над ним струится кровь // (и ещё проходит луч солнца золотой)»)противоставляется поиск жизни. Не обязательно понятной, не обязательно приятной, не обязательно пригодной к включению в данную частную (и даже демонстративно частную) среду. Жизни бытовой и обыкновенной, которой тоже нет и которую приходится формировать из подвернувшегося — и в которой не обязательно быть полностью своим, полностью понятым, «настоящим» по какому-то критерию. Если вы не знаете пароля — все равно заходите.
Мы связаны точками повседневных болей и повседневных радостей.
Они уже есть — давайте видеть в них небо и землю.
Мы обречены — поэтому давайте видеть в дистанцированных точках
и гад морских подводный ход,
и людей, держащих тарелки над немногочисленными головами.
Еще гетто не погибло...
Гетто избранничеств. Вал и ров.
Пощады не жди.
В сем — христианнейшем — из миров
Поэты — жиды.
Это было написано Цветаевой до Второй мировой, до Катастрофы, до исчезновения цитируемой культуры (и включенный сюда лейтмотивом парафраз польского — «Еще Польска не згинела» — и украинского — «Ще не вмерла Украина» — «Еще гетто не погибло») — и может представляться этическим равнодушием или литературной игрой (такой же игрой отзывается и парафраз мандельштамовского «а мог бы всю жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом. Да видно нельзя никак» в кукулинское «Я хотел бы всю жизнь просвистать скворцом, заесть это супом с котом»), творимой над рвами, ямами, канавами — и в Польше, и в Украине, и на дальневосточных пересылках.
Возможно, игра объемлет не все и приемлет не все. И на этом ребре — тоже образуется смысл: то, что вываливается из поэзии, входит обратно через окно.
Виноват, — говорит православный арабский ксёндз, —
у нас тут в деревне хотят ввести беспроцентный ценз.
Я им пытался объяснить,
дескать, вы не христолюбивое воинство, а неквалифицированное большинство,
а они улыбаются и говорят «спасибо», что хуже всего.
Мои учителя тоже уходят туманным лугом.
Так, общаясь, они впятером составляют миньян,
ибо у каждого — две души, обугленных по краям,
смотрят на небо и говорят друг с другом.
Ещё гетто не погибло гетто не погибло
ещё гетто не погибло гетто не погибло
А может быть, гетто все же погибло — и его обломки растаскивают теперь соседи, на строительство своих городов.
Куртуазные маньеристы, приговцы, пост- и перепостмодернисты — возникшие прежде всего как андеграунд, как противостояние тогдашней официозной поэзии, сами со временем обрели как бы официозный статус, и тот, кто сегодня поет не с нами... Хорошо тому живется, у кого одна нога...
Елена МИХАЙЛИК
[2] Заметим, что стихотворение называется «Сонет № 66 с двумя наполнителями» — и название отсылает к шекспировскому «Tired with all these, for restful death I cry».
Исповедальная культурология: особенности жанра
ИСПОВЕДАЛЬНАЯ КУЛЬТУРОЛОГИЯ: ОСОБЕННОСТИ ЖАНРА
А л е к с а н д р Я к и м о в и ч. Полеты над бездной. Искусство, культура, картина мира 1930 — st1:metricconverter productid="1990. М" w:st="on" 1990. М /st1:metricconverter ., «Искусство — XXI век», 2009, 464 стр., илл.
Читая книгу искусствоведа и культуролога Александра Якимовича, едва ли не на каждом шагу ловишь себя на той мысли, что автор столько же стремится понять время, избранное предметом анализа, сколько и сопротивляется ему. А затем — и на той, что без такого сопротивления для него не оказалось бы возможным, пожалуй, никакое понимание. Время это, середина — конец ХХ века, таково, что само сопротивление ему — по крайней мере для живших тогда, — кажется, входит в состав его понимания. А автор как раз — из числа живших.
Он находится в исторически вполне уникальном положении (которое, кстати, разделяем и мы с вами, так что — внимание) человека, сформированного определенной эпохой — и оставленного ею, безвозвратно закончившейся. Вооруженный ее умственными привычками и эмоциональными установками, которые были вполне пригодны для проживания ее изнутри, автор останавливается перед объектом своего анализа — только что бывшего естественной и единственной, пусть и не слишком комфортной, средой обитания — в недоумении: для внешнего описания едва закончившегося (по историческим, да и по биографическим меркам) исторического этапа его внутренний инструментарий кажется непригодным.
