Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2010)
«— Простота в том, что топография — это только честность и выносливость, крепкие мышцы. Все остальное — лирика.
— Что значит „честность”?
— Это когда не выдаешь желаемое за действительное. Когда видишь и принимаешь все как есть. Не мудришь и не выдумываешь. И если это „тегеран”, значит это „тегеран”. В самую первую секунду это еще то, что есть на самом деле, а уже во вторую — ты сам, твоя стень».
Согласно толковому словарю Даля — а заодно и эпиграфу романа, — стень — это тень человека; больной, хилый, испитой или изможденный человек; подобие человека, привиденье и притом более в значении своего двойника; отраженье, образ, вид человека в зеркале...
Я не зря начала эту рецензию вымышленной историей болезни. «Стень» — это история человека нездорового. Больше того, человека, живущего среди людей-теней. Среди актеров театра, в который они попали помимо своей воли. Среди двойников-доппельгангеров. Топография в этих условиях — почти единственный способ освоить окружающую реальность и если не укорениться в неверной Лидии, то по крайней мере найти свой Мадрид, свою «Индию духа».
Не навязывая своей интерпретации, тем не менее… мне кажется, что постоянно возникавшие в ходе чтения аллюзии, отсылки памяти к «Улиссу» Джойса, «Игре в бисер» Гессе, «Самопознанию Дзена» Итало Свево не случайны. Чтение не лёгкое, заставляющее возвращаться к уже прочитанному, чтобы отслеживать линии, по которым движется герой. И похоже, он, Илья Тимницын, уже понял, как использовать опыт своих путешествий.
«Решение пришло само собой с неожиданной стороны. Зимой Тимницын время от времени возвращался к летней задумке написать биографию Плуга... Против воли Тимницына и не собираясь с нею считаться, шаг за шагом завязывалась какая-то совсем другая история, в центре которой, потеснив Плуга, оказался двойник самого Тимницына, потянувший за собой целую вереницу теней Алхимова, Жижина, Лиды, Гарнизонова и прочих. Все это было еще очень сыро, неопределенно, но какие-то разряды уже пробегали по будущему повествованию, с каждым разом все четче обозначая и высвечивая его примерные контуры, те силовые линии, по которым оно могло бы развиваться...»
Марина БУВАЙЛО
[1] Этот термин также использует одессит Олег Губарь: «Окрестности свалок хроносодержащих пресервов отчётливо фонят — вероятно, так же, как особые зоны метатопографической (метафорическая топография) карты города, составленной Серёжей (тут должна быть фамилия, но поскольку роман свой автор выпустил под псевдонимом, опустим ее, уважая желание автора. — Прим. ред .) (см. его роман „Стень”). Иначе и быть не может при неравномерном распределении в природе овеществлённого времени».
(Г у б а р ь О л е г. Second Hand. — «Дикое поле», 2002, № 1 < http:// www. dikoepole. org/ numbers_ journal. php? id_ txt=13 >.) Одесса, послужившая прототипом Лидии в романе Шикеры, очень ощутимо присутствует у авторов-одесситов, во всяком случае, в текстах 80 — 90-х, причем скорее как полноправный персонаж, чем как фон. (Прим. ред.)
Корабельный инвентарь Кукулина
КОРАБЕЛЬНЫЙ ИНВЕНТАРЬ КУКУЛИНА
И л ь я К у к у л и н. Бейдевинд. Стихотворения 1988 — 2009 годов. М., «АРГО-РИСК»; «Книжное обозрение», 2009, 64 стр.
Много лет назад, в шестидесятые, когда явление нескольких молодых поэтов, как казалось, обозначило новый этап в русской поэзии, один из этих поэтов — блестящий, скандальный, брызжущий метафорами (каждая перетекала из строки в строку и стояла чуть поодаль от следующей, чтобы можно было полюбоваться ими отдельно) — читал при восхищенном молчании коллег. И когда отрокотали и чтение и почтение, Александр Межиров уронил угрюмо: «Из этого стихи не делают».
Прошло много лет, сменилось несколько стилевых поколений, и сегодня никто уже не решится на окончательное суждение — из чего делают и из чего не делают стихи. Благо, и в живописи сегодня никто не решится ограничить способы видеть и методы изображать...
Значит ли это, что мы обрели или обретаем новые способы восприятия?
Книга Ильи Кукулина носит название «Бейдевинд» — и автор торопится объяснить, в чем суть этого голландско-парусного термина: двигаться при противном ветре, меняя галсы, но каждый раз ухватывая в парус часть встречного ветра, которая и позволяет оставаться на основном, подлинном курсе...
Голландская парусная терминология вошла в российскую действительность в пору Петра Великого — и тогда же (согласно традиции) явилась опознаваемая нами русская светская поэзия. Первые стихи, как и первые корабли, были тяжелы, неуклюжи, наскоро скреплены из сырого дерева, а то и вовсе соединены скобами внахлест...
Пустота! Ледниковый склон между землёй и небом.
Сдвиг плоскостей, иконная горка, лоснящийся самосброс.
Здесь могли быть скит или подстанция. Вместо них — налево
река осторожно разжимает порог.
Лоции голландских моряков — а до обнаружения южного пассатного течения они добирались в Ост-Индию вдоль африканских, а затем и азиатских берегов — упоминают все береговые достопримечательности — горы, устья рек, поселения, даже большие деревья... Они служили ориентирами, они позволяли определять свое место...
Книга И.Кукулина щедро наполнена именами поэтов — друзей, единомышленников, оппонентов, эпиграфами из них, откровенными и скрытыми цитатами, перекличками, ссылками внутри строки, — и похоже, что помимо всего прочего они выполняют еще и роль определителя места — так ли плывем и куда уже доплыли... И тут тоже годится все — от поэтики андеграунда семидесятых, от Б. Г., интонационное воздействие которого ощутимо во многих строках, до, естественно, Иосифа Бродского (кстати, неплохими ориентирами у голландцев служили и затонувшие у берега или разбитые на прибрежье корабли).
Мы говорим про интертекст,
мы знаем разные слова,
мы видим дивные дела,
но время подниматься с мест,
поскольку окрик «По местам!»
нас бросил наземь только что.
Скажи, скажи: «Я не устал!
Мы здесь! Мы живы! Я Никто!»
Автор привержен тайне, таинственность эта шифрована внешним подобием смысла, метафорическая пестрота как бы воспроизводит пестроту реальности, но нигде не совпадает с ней уже во первом знаке после запятой.
Но и пропагандируемая которое десятилетие герметичность тоже как бы демонстрируется, никогда не достигая полноты, и в прорехи просвечивает, брезжит свет сочувствия и понимания.
Ничто не становится собой до конца.
Работают подробности, включенные в стихи не сами по себе, а со всем своим кометным шлейфом, поскольку в качестве привлеченных деталей автор избирает целые художественные пласты — упоминание «Ежика в тумане» сразу же встраивает в текст и ауру этого фильма, и отзвуки прочих миров Юрия Норштейна.
Калейдоскоп включенных значений создает усиленный объем стихотворения, где Писатель Пелевин выходит на тропу войны за отсутствие смысла. В следующих строках узлы веревок, индеец с трубкой, Мандельштам со скворцом, беккетовский Годо, повторившийся дважды, и все это в интонациях Бориса Гребенщикова, густой культурный контекст, солдатский суп из топора, и все смешалось — и у каждого компонента на хвосте своя отдельная вселенная. В точке встречи возникает новый объем, и неожиданные — в том числе и для автора — смыслы.
Диалог, а то и спор, не только с оппонентом, но и с написанным, со сказанным словом, с только что наконец отстроенным ритмом, которые в момент написания начинают существовать отдельно, а потому могут (и хотят) стать полноценными субъектами разговора — еще один способ оставлять в стихотворении место для существования чему-то вне, помимо, кроме себя.
Договориться нельзя.
Взяться за руки иногда можно, иногда нельзя, иногда просто опасно.
Живые точки увидеть трудно,
проверять долго,
перепутать легко,
ещё и опытом когда-то обогащает.
Ах, экуменизм экуменизм.
Принцип Робинзона Крузо — корабль разбит штормом, гибнет на прибрежных рифах, и в поэтику идет лишь то, что удалось, что посчастливилось спасти из бывшего корабельного инвентаря, — не так уж много и вовсе не обязательно именно того, что хотелось бы сохранить, но и не так уж мало для того, кто понимает... Вот последнее и определяет сущность творчества Кукулина — для того, кто понимает.
