Андрей Волос - Хуррамабад
Замолчал, тяжело дыша. Ориф презрительно кривил губы. Ноздри раздувались. Ишь!.. Ах, болван!.. пацан!.. тридцать два года дураку!.. а у него еще и молоко на губах не обсохло!..
— Ладно, — сказал Карим, садясь. — Не стоит нам в таком тоне… мы родные, Ориф. Мы не должны ссориться.
Ориф угрюмо молчал, глядя в пол. Середина марлевого тампона уже промокла.
Карим потянулся к колокольчику.
— Пошли-ка машину за нашим табибом, Музафар… Скажи — может быть, щеку тут одному деятелю зашить придется, пусть инструменты захватит. И быстро, быстро!
— Власть, власть… — буркнул Ориф. — Кой черт толку в этой власти? Власть — чтобы деньги были.
Карим вздохнул.
— Ты не прав, сынок, — сказал он. — Конечно же, деньги лежат рядом с властью. И все же деньги — это не власть. Сначала деньги нужны, чтобы была власть. Потом власть дает кое-какие деньги. Но главный смысл власти — в самой власти, и ни в чем больше. Тебе нужно думать об этом. Я стар и…
Ориф расхохотался.
Это было так неожиданно, что первые несколько секунд Карим не знал, чем ответить.
— Стар! — повторял племянник, досмеиваясь. — Ну, вы скажете, дядя! — Он поднял взгляд вовсе не смеющихся, а холодных и злых глаз. — Старость? Вы хотите сказать — бессилие старости? Ого-го! Мне бы в мои годы вашу старость! Вы же все свое держите — не вырвать! Какая старость? Вы шагу мне ступить не даете! Уж я не говорю о слежке — ладно, пускай. Но эти ваши бесконечные требования — давай дело, давай дело, давай дело, тебе нужно заниматься делом, я тебя вырастил для нашего дела!.. А как только перестаю послушно выполнять ваши указания, как только я хочу сделать шаг в сторону вашего дела — свой собственный шаг, такой, какой мне самому видится нужным, — так вам это сразу поперек! Не спеши, Ориф! Не торопись! Остынь! Посиди! Лучше пойди и сделай то, что я тебе скажу, Ориф!.. Вот всегдашние слова! Вы на самом-то деле не хотите, чтобы я делал дело. Потому что в этом случае часть дела, которая переходит ко мне, уходит из ваших рук. А вам это — нож острый! Вы хотите, чтобы все было в ваших руках! Все! От начала до конца! Как говорится, гори все синим пламенем, лишь бы мой котел кипел! Вы сами только что сказали: смысл власти — в самой власти. Что вы, дядя! Я ваше дело смогу получить, только когда вы умрете, уважаемый! Да, да: в наследство, не раньше!..
— З-з-з-з-з-з…
Опять он не увидел мохнатую пулю пчелы, пролетевшую в жаркий дурман цветника. И все равно, все равно… Все равно еще было не поздно отменить приказание. Ну, в конце концов, он же мог рискнуть? Правда, приходилось рисковать слишком многим — никогда прежде он стольким не рисковал. Правда, все сходилось не в пользу Орифа. Правда, Гафур Мясник несколько дней назад принес совсем уж черную весть: явился Салим Клоун, рассказал кое-что. Сам пришел. Не из преданности, конечно. Просто испугался… Карим говорил с ним. Слушал Салима и не понимал, на каком он свете. Неужели?! Ориф задумал такое?! Против него?! Может быть, Салим выдумал все это? Может быть, Салим ведет свою игру? Но нет, все сходилось. Значит, как в свое время он взял дело из остывших рук Ислома-паука, так теперь и… Это было так страшно, что даже собственный его гнев испугался: не выдал себя, не высунулся из черной норы кипящего сердца. Вот так… вот так… И все равно еще думал, думал, думал об одном и том же: может быть, как-то иначе развязать узел? Удалить от себя? Выслать? Но как? Что его удержит?.. Ох, не зря кричала птица на крыше. Права была старая повитуха: из мальчика и впрямь вырос большой сильный мужчина… Слишком сильный, чтобы кого-нибудь пожалеть — даже себя.
Ах, проклятая жизнь. Не нужно было забирать его из деревни… Хотел стать трактористом — ну и черт с тобой, становись… Ковырялся бы в земле, как папаша… или вон, как тощий Рахматулло. Целыми днями червяк червяком — тяп-тяп, тяп-тяп… Тогда бы о нем у Карима душа не болела. Червяк — он и есть червяк. Одним больше или меньше — кто считал? Жив ли, нет ли… попал под каблук или вовремя отполз — кому интересно? Пыль. Шаркнул ногой — и нету. Одного раздавил — другой ползет. Какая разница? Разве стал бы Карим горевать о таком? Да ну. Минуты бы не подумал… Но ведь не таким вырастил! Забрал! Приблизил! А теперь?.. Ах, Ориф, Ориф, что ж ты наделал! Не червяк, нет. Не один из безликих тысяч — нет. Близкий. Понятный. Равный. Плоть от плоти, дух от духа… Потому так жалко. Потому так болит душа. Его потерять — это как руку отнять. Свою руку. Близкую каждой жилкой. Знакомую до последнего заусенца. Родную каждым шрамом. Топором — раз! Может быть, еще не…
— Хозяин, — услышал Карим Бухоро и поднял голову.
Тревожно улыбаясь, садовник стоял у ката, держа в руках кумган, из которого торчали длинные стебли коралловых роз.
Мелькнуло в голове: что в руках?! Кумган?! Зачем?.. Почему сам? Подослали?! Опасность? Или случайно?.. Кто позволил?..
— Чего тебе?
— Хозяин, дай вам Бог здоровья, — пролепетал Рахматулло, ежась под колючим взглядом. Собственная смелость вдруг ужаснула его. — Вот розы я… они пусть… а?.. Это розы, хозяин… потому что… вы здесь с Орифом будете на них… ведь красота…
Зазвонил телефон, и Рахматулло скованно замолчал, не зная, что делать с кумганом — ставить или все же дождаться разрешения.
— Алло, — сказал Карим, не отводя настороженных глаз; и тут же мгновенно севшим голосом: — Гафур, ты?
— Я, хозяин, — ответил Гафур. — Большое несчастье, хозяин.
Карим слушал, как потрескивает в трубке. Наконец, выговорил:
— Где?
— На мосту через Хуррамабад-дарью. Короче, не досмотрели, хозяин. Рвануло прямо на середине моста… Дистанционный, как вы и предполагали.
Карим молчал.
— Мы долго стояли, — добавил Гафур. — Полчаса. Где упала, там глубоко. Милиция тоже приехала. Но он не выплыл.
Садовник сделал меленький шажок и потянулся, чтобы поставить кумган на кат.
— А второй? — сипло спросил Карим. — Придурок-то этот?
— Зафар? — напомнил Гафур. — Да, хозяин. То же самое. Одновременно. Так две машины и ушли. Друг за другом.
Рахматулло со сконфуженной улыбкой поставил сосуд и распрямился, бормоча какие-то извинения.
— Приезжай, — неслышно сказал Карим Бухоро.
Что-то мешало ему смотреть, маячило перед глазами — словно бешеный вихрь взметнул черный прах, затмив, как в сказаниях, луну и солнце.
Он ударил наотмашь.
Кумган повалился.
Вода плеснула на землю.
— Вой-вой! — запричитал Рахматулло, присаживаясь на корточки. — Сейчас, хозяин, сейчас!..
— Уйди, — выговорил, наконец, Карим. — Прочь, сказал!..
Пятна света прошивали ослепительную лаковую тьму.
Вот и все… вот и нет Орифа… снова путь открыт… двигаться дальше… нет Орифа… вот такая проклятая жизнь… а ведь кто-нибудь будет следующим… вот и нету его… круг… круг… вот и все… дальше… дальше…
Несколько раз глубоко вздохнул. Еще, еще.
— Прочь, — повторил он.
Понемногу стало проясняться — выплывали ветви деревьев, небо, крыша дома.
Перевел дух. Воздух горчил, словно ивовая кора.
Что?
Поднял голову. Слава богу, рядом уже никого не было.
Кончено.
— Ж-ж-ж-ж-ж!..
Угрожающе гудя, она села на край пиалы и быстро поползла, пульсируя брюшком и жадно хватая с фарфора содрогающимися жвалами невидимые капли влаги. А-а-а-а… вот она… Теперь Карим увидел пчелу. Да, он увидел пчелу. Это была пчела. Нет, это была не пчела. Нет. Зеркальное чудовище, раздробленное лучами света в горячих линзах его бессмысленных слез.
Карим Бухоро по-волчьи помотал головой, протянул дрожащую руку и точным щелчком сбил ее с ободка.
Глава 12. Чужой
Все было как прежде, и как прежде солнце медленно ползло по выгорелому желтушному небу, с каждым часом сильнее раскаляя пристанционные пути, ржавые цистерны и пыльный гравий.
Дубровин сидел в тени контейнера, опершись спиной на горячее колесо шестиосной платформы.
Грузовой двор был пуст и тих.
Месяц назад значительный участок полотна километрах в сорока от города был разрушен, в результате чего железнодорожное сообщение между Хуррамабадом и остальным миром прервалось. Говорили, что это было дело рук оппозиции. Дубровин не понимал, что это за оппозиция, — ведь власть коренным образом переменилась, а оппозиция осталась прежней; следовало, вероятно, заключить, что это была оппозиция всему.
Прищурившись, он перевел взгляд на облезлые ворота пакгауза. Меловая надпись на воротах давно была знакома до последней закорючки. Буквы разъезжались и прыгали то вверх, то вниз, как будто выводил их пьяный. Зато восклицательный знак был прямым и жирным, а точка под ним — величиной с яблоко сорта «хубони».
РУСКИЕ НЕ УЗЖАЕТЕ НАМ НУЖНЫ РАБЫ!Вздохнув, он отвернулся, обхватил руками колени и снова стал следить за щенком. Щенок был черным, большим и очень тощим, однако по своей волкодавьей породе выглядел все-таки увальнем, смешно встряхивал лобастой башкой с рублеными ушами и что-то вдумчиво вынюхивал у задней двери убогой вокзальной забегаловки метрах в сорока от путей.
