Эмма Донохью - Комната
Ма ведет меня на концерт в парк, но не в наш ближний парк, а в тот, до которого надо ехать на автобусе. Нам нравится кататься на автобусе, мы любим рассматривать прически людей, идущих по улице. Правило на концерте такое — шуметь разрешено только музыкантам, а нам нельзя даже пикнуть, мы можем только хлопать.
Бабушка спрашивает, почему Ма не отведет меня в зоопарк, но Ма отвечает, что видеть не может клеток.
Мы заходим в две разные церкви. Мне нравится церковь с разноцветными окнами, вот только орган играет слишком громко. А еще мы идем смотреть пьесу, где взрослые одеваются и играют, словно дети, а все остальные смотрят. Пьесу показывают в другом парке, она называется «Сон в летнюю ночь». Я сижу на траве, засунув в рот пальцы, чтобы не разговаривать. Несколько фей борются за маленького мальчика, но произносят так много слов, что ничего не поймешь. Порой феи уходят, и тогда люди в черном передвигают мебель.
— Совсем как мы в своей комнате, — шепчу я Ма, и она еле сдерживает смех.
Вдруг люди, сидящие вокруг нас, начинают кричать: «Взбодрись!» и «Слава Титании!». Я прихожу в ярость и начинаю шикать на них, а потом уже просто кричу, чтобы они замолчали. Ма тянет меня за руку и объясняет, что это называется участием аудитории, это разрешено, поскольку это особый случай.
Вернувшись домой, в нашу самостоятельную жизнь, мы записываем все, что нам удалось попробовать, получается длинный список. А потом мы пишем список того, что надо будет попробовать, когда мы станем немного смелее:
«Полетать на самолете.
Пригласить некоторых из старых маминых друзей на ужин.
Научиться водить машину.
Съездить на Северный полюс.
Пойти в школу (мне) и в колледж (Ма).
Снять собственное жилье.
Изобрести что-нибудь.
Завести новых друзей.
Пожить не в Америке, а в какой-нибудь другой стране.
Сходить в гости к какому-нибудь другому ребенку, как это делали младенец Иисус и Иоанн Креститель.
Научиться плавать.
Маме — отправиться на всю ночь на танцы, а мне — переночевать у отчима и бабушки на надувном матрасе.
Найти работу.
Слетать на Луну».
Самое важное для меня — это завести собаку по имени Счастливчик, я готов хоть сейчас, но Ма говорит, что у нее и так много хлопот. Быть может, мы заведем пса, когда мне исполнится шесть.
— Когда у меня будет пирог со свечами?
— С шестью свечами, — отвечает Ма, — я тебе обещаю.
Ночью, когда мы лежим в постели, но не в кровати из нашей комнаты, я глажу одеяло, оно пушистое, а наше одеяло — нет. Когда мне было четыре, я ничего не знал об окружающем мире или думал, что все это сказки. Потом Ма сказала мне, что он настоящий, и я подумал, что теперь уже знаю все. Но сейчас я живу в этом мире и многого не знаю и все время чувствую себя растерянным.
— Ма.
— Да? — Она пахнет по-прежнему, но не ее грудь, которая стала теперь просто грудью.
— А ты никогда не жалеешь о том, что мы сбежали?
Какое-то время она молчит, а потом говорит:
— Нет, не жалею.
— Это какое-то извращение, — говорит Ма доктору Клею, — все эти годы я тосковала без людей. А теперь они мне совсем не нужны.
Он кивает, и они пьют горячий кофе. Ма теперь пьет его, как и все взрослые, чтобы двигаться. Я по-прежнему пью молоко, но иногда — с шоколадом. У него вкус как у шоколада, но этот напиток детям пить разрешается. Я лежу на полу, собирая вместе с Норин головоломку. Надо из двадцати четырех кусочков собрать картинку поезда, это очень трудно.
— Почти все время… мне бывает достаточно одного Джека.
— Душа избрала общество себе и дверь для прочих заперла… — произносит доктор Клей особым голосом, которым он читает стихи.
Ма кивает:
— Но я никогда до этого такой не была.
— Вам пришлось измениться, чтобы выжить.
Норин поднимает голову:
— Не забывайте, что вы изменились во всем. Разменяв третий десяток, родив ребенка, вы никак не могли остаться прежней.
Ма молча пьет свой кофе.
Однажды мне захотелось узнать, открываются ли окна. Я пытаюсь открыть окно в ванной — поворачиваю ручку и тяну на себя. Воздух меня пугает, но я собираю все свое мужество, высовываюсь из окна и протягиваю вперед руки. Верхняя половина моего тела — за окном, ощущение удивительное…
— Джек! — Ма втаскивает меня в комнату за футболку.
— Ой!
— Это же шестой этаж, и если ты упадешь, то разобьешься насмерть!
— Но я же не упал, — возражаю я. — Я был одновременно внутри и снаружи.
— И еще одновременно ты вел себя очень глупо, — говорит Ма, но я вижу, что она еле сдерживает улыбку.
Я иду за ней на кухню. Она разбивает в миску яйца для приготовления французского тоста. Скорлупки разбились, и мы выбрасываем их в мусорное ведро. До свидания. Интересно, превратятся ли они в новые яйца?
— А мы когда-нибудь возвращаемся на землю с небес?
Мне кажется, Ма меня не слышит.
— Мы вырастаем снова у мам в животиках?
— Это называется реинкарнацией. — Ма режет хлеб. — Некоторые люди думают, что мы возвращаемся на землю в виде ослов или улиток.
— Нет, в виде людей, которые растут в тех же самых животиках. И если я снова вырасту…
Ма зажигает огонь.
— То что?
— Ты будешь звать меня Джеком?
Она смотрит на меня:
— Да, буду.
— Обещаешь?
— Я всегда буду звать тебя Джеком.
Завтра — майский день, а это означает, что скоро наступит лето и в городе будет праздничное шествие. Мы можем пойти посмотреть на него.
— А майский день бывает только в окружающем мире? — спрашиваю я. Мы сидим на диване и едим из мисок гранолу, стараясь не пролить ее на диван.
— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Ма.
— А в нашей комнате тоже майский день?
— Наверное, только праздновать его там некому.
— Мы можем пойти туда.
Ма бросает свою ложку в миску, и она громко звякает.
— Джек!
— Так мы пойдем?
— Тебе что, очень хочется пойти туда?
— Да, очень.
— Но почему?
— Не знаю, — отвечаю я.
— Тебе что, не нравится снаружи?
— Нравится, но не все.
— А если честно? Что тебе больше нравится — окружающий мир или наша комната?
— Окружающий мир. — Я доедаю остатки своей гранолы и то, что осталось в миске у Ма. — А мы можем как-нибудь сходить в нашу комнату?
— Но только ненадолго. Жить там мы не будем.
Я киваю:
— Просто зайдем на минутку, и все.
Ма кладет подбородок на руки.
— Не думаю, что я смогу заставить себя зайти туда.
— Нет, сможешь. — Я жду, что она скажет. — Это что, опасно?
— Нет, но сама мысль об этом вызывает у меня такое ощущение, будто… — Но она не говорит, какое ощущение вызывает у нее эта мысль.
— Я буду держать тебя за руку, — обещаю я.
Ма в изумлении смотрит на меня.
— А может, ты сходишь один?
— Нет.
— Ну, я хотела сказать, с кем-нибудь другим. С Норин, например.
— Нет.
— Или с бабушкой.
— Только с тобой.
— Я не могу…
— Сегодня моя очередь выбирать, — заявляю я.
Ма встает, мне кажется, она рассердилась. Она снимает трубку в своей комнате и кому-то звонит.
Через некоторое время раздается звонок, и швейцар сообщает, что за нами приехала полиция.
— А вы по-прежнему офицер Оу?
— Конечно, — отвечает офицер Оу. — Давненько мы с тобой не виделись.
На стеклах полицейской машины я замечаю крошечные точки, наверное, это капли дождя. Ма грызет ноготь на большом пальце.
— Это — плохая идея, — говорю я, отнимая ее руку ото рта.
— Да, — произносит она и снова начинает грызть ноготь. — Как бы мне хотелось, чтобы он умер, — шепчет она.
Я знаю, о ком она думает.
— Но только чтобы его не было на небесах.
— Да, пусть он будет где-нибудь в другом месте.
— Он будет долго стучаться, но его туда не впустят.
— Да.
— Ха-ха-ха.
Мимо нас с воем сирены проносятся две пожарные машины.
— А бабушка сказала, что их на свете очень много.
— Кого?
— Ну, людей вроде Старого Ника.
— А, — отвечает Ма.
— Это правда?
— Да, но самое интересное, что гораздо больше людей, которые находятся посредине.
— Как это?
Ма смотрит в окно, я не знаю, что она там увидела.
— Где-то между добром и злом, — отвечает она, — и в них спокойно уживается хорошее и плохое.
Точки на окнах превращаются в ручейки. Когда мы останавливаемся, я понимаю, куда мы приехали, только после того, как офицер Оу говорит:
— Вот мы и прибыли.
Я не помню, откуда вышла Ма в ночь нашего Великого побега, — рядом со всеми домами стоят гаражи. Ни один из домов не кажется мне подозрительным.
Офицер Оу говорит:
— Надо было взять с собой зонтики.
— Да нет, дождик совсем слабый, — отвечает Ма. Она вылезает из машины и протягивает мне руку, но я не спешу расстегнуть ремень безопасности.
