Дженнифер Доннелли - Революция
21 мая 1795
Сегодня идет дождь. Вылазку пришлось отменить. От воды мои ракеты испортятся.
Сижу за столом в своей старой комнатке в Пале-Рояле — с пером, чернилами и огарком свечи. Ненавижу это место. На полу до сих пор пятна крови с того дня, как герцог меня избил. Здесь темно и холодно, но я не смею развести огонь. Я и так рискую, приходя сюда.
Власти конфисковали Пале два года назад, в девяносто третьем. И тогда же казнили герцога Орлеанского, а его владения объявили собственностью государства. Все ценное разворовали, но мои сокровища не тронули. Они не знали, где их искать. В нескольких старых комнатах герцога сидят какие-то чиновники, но большая часть Пале пустует, и двери на замках. Однако сюда можно проникнуть, если знать как. Из «Фуа» на кухни Пале ведет тайный ход. Раньше им пользовались шпионы и доносчики герцога. Теперь я по нему пробираюсь в свою комнату, а ворюга Бенуа каждый раз дерет с меня за это кучу денег.
Пока я пишу, дождь льет все сильнее. Он хлещет с крыши тяжелыми струями. Лучше бы он хлестал меня. Вымыл бы всю жизнь из моего тела. Смыл плоть с моих костей. И боль из моего сердца.
Сегодня я подкупила стражника у башни. Он мне рассказал, что к Луи-Шарлю присылали лекаря. У мальчика уже нет сил стоять на ногах. Он больше не разговаривает и не ест.
Как можно творить такое с ребенком — и разглагольствовать о свободе, равенстве и братстве? Этот их «новый мир», в котором оправдывается подобная жестокость, — хуже выгребной ямы.
Сдерживая рыдания, я уронила голову на руки, но тут в комнате раздались шаги. Я подняла взгляд. Герцог стоял у камина и водил рукой по каминной полке. Его одежда истлела. Кружево на вороте заскорузло и почернело от крови.
Я вытерла глаза.
— Что, одиноко ходить в мертвецах? — спросила я.
— Отнюдь.
— Значит, вы соскучились по Парижу?
— Соскучился? Он стал таким унылым, что я едва его узнаю.
— Тогда зачем вы вернулись? Чтобы мучить меня?
— Чтобы убедить тебя бежать. За Фавелем уже следят. Его пока не арестовали: выжидают. Используют его, чтобы поймать тебя.
— Я не собираюсь бежать.
— Ты рискуешь жизнью впустую.
— Я рискую ради него. Покуда он жив, есть надежда, что он выйдет на свободу. Времена меняются. Люди меняют свои решения.
Смех герцога напомнил шелест мертвых листьев на ветру.
— Ничто не меняется, кроме имен негодяев у власти, — возразил он. — Скажи-ка мне, воробушек, что ты там пишешь? Завещание? Исповедь? Перечисляешь свои многочисленные грехи? Что это за сочинение?
— Это свидетельство, — объяснила я. — История революции.
— И кому это нужно?
— Мне. Чтобы понять происходящее. Быть может, пока пишу, я найду ответ, объяснение, почему все так случилось.
— Очередное свидетельство… Какая скука, — вздохнул герцог. — Нынче каждый парижанин ведет хронику революции, а то и похуже — мемуары кропает. «Революция случилась, потому что король растранжирил все деньги». Или: «Революция случилась, потому что король пытался разогнать Ассамблею». Ошибаются и те и другие. Знаешь, как на самом деле все началось, воробушек? Нет, откуда тебе знать. Плевать тебе было на свободу, равенство и братство. Твой ум занимали богатство и слава, и ты была готова душу продать, чтобы их обрести. Хотя что я говорю? Ты ее и продала!
— Сир, оставьте меня.
Но он не уходил, а разгуливал по комнате, заложив руки за спину.
— Раз тебе нужен ответ, ты его получишь, — сказал он. — Я расскажу тебе про эту революцию. Слушай внимательно, воробушек. Король был ни при чем. Королям революции не нужны. Все началось с людей незаметных. С бездарного актеришки Колло д'Эрбуа, которого освистали в театре. С шарлатана Марата, над чьими бредовыми теориями потешалась вся Академия. И с Фабра д'Эглантина, худшего драматурга во Франции, с разносных отзывов на его пьесы. Но главным образом все началось с Максимилиана Робеспьера. Представь его семнадцатилетним. Его из милости приняли в лицей Людовика Великого. Он был сирота и ходил в обносках — единственный среди богатеньких сверстников. Правда, у него был хорошо подвешенный язык и бурное воображение. Так что именно его выбрали произносить речь от имени школы перед королем и королевой. В тот день шел дождь. Он ждал на улице, как положено по этикету. Ждал час. Два. Четыре. Наконец августейшая чета прибывает. Он обращается к ним, а они едва скрывают зевоту и уходят, не соизволив дослушать. Продрогший, забрызганный грязью, в безнадежно размокших ботинках, Максимилиан возвращается в свою комнату и затаивает обиду.
У каждого из них накопились обиды. И они ждали. Сами не зная чего. Но знали, что их время придет. Они ждали, когда проезжающая мимо карета в очередной раз окатывала их водой из лужи. Ждали, заглядывая в окна кофеен, куда не пускают всякую голытьбу. Лежа ночами на своих жестких кроватях, они перебирали в памяти все насмешки и унижения — и ждали. Это ожидание их окрыляло.
Я повернулась к герцогу спиной, но он не умолкал.
— Вспомни весну восемьдесят девятого, воробушек. Страна разорена. Повсюду — на улицах и в клубах, в салонах и кафе — люди в шелках и с холены ми руками читают гневные речи: Демулен, Дантон, Робеспьер, Сен-Жюст, Эбер, Марат. Никто из этих речистых господ не родился в Париже, они все приезжие. Все недовольные провинциалы тянутся в столицу. Их сердца отягощены обидой и ненавистью, а головы забиты мечтами о славе и возмездии. И во всем, что в их жизни пошло не так, они винят короля. Они красиво говорят, эти люди. Они умеют взбаламутить толпу. К лету начинаются беспорядки на улицах. Потом мятежники берут Бастилию. Потом штурмуют Версаль. И вот, откуда ни возьмись, — революция! Она уже здесь, в разгаре. Она сулит нам новое будущее, честное и чистое. Золотой век, в котором все будут свободны. И мы верим в эти обещания, верим всем сердцем. Правда, недолго. Пока на площади не появляется гигантская гильотина. Пока людей не начинают тысячами грузить в повозки.
Теперь все это Позади: революция, декларация, конституция… Настал конец кровопролитию. Конец монархии. Все, кто мог, уже перебывали у власти. Нет больше войн. Нет террора. Мы одеваемся в простую одежду, а не в шелка. На наших туфлях черные ленты вместо серебряных пряжек. Мы больше не пудрим свои локоны. Теперь все равны. Самый грязный из попрошаек равен королю, а каждый криворукий маляр считает, что он ничем не хуже Микеланджело.
Однако гильотина по-прежнему работает без осечки. Головы по-прежнему катятся в корзину. По-прежнему страдает невинный мальчик, замурованный в башне. И знаешь почему, воробушек? Не знаешь? Так я тебе скажу. Потому что после разбившихся надежд, после крови и смерти мы проснулись как после кошмара и обнаружили, что уродливое не стало красивым, а тусклое не засияло. Что один по-прежнему поет лучше другого. Что кому-то досталась должность повыгоднее. А у соседки корова дает больше молока. А у тех дом гораздо просторнее. А вон тот женился на девице, которую я любил. И никакой закон этого не изменит, никакая декларация прав, ничто и никогда.
