Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина
«Нам извесна пра всякие ваши дила, — было коряво выведено мелким почерком, — мы за вами слидим мы знаим что делать с пасобниками». Под этим приписано крупно красным карандашом: «Сперва выучись писать, ха-ха!» — но слова такие крупные, такие красные, будто мать отчаянно старалась скрыть за ними свою тревогу. Нам, понятно, она никогда про эти писульки не говорила, но теперь задним числом я понимаю, что внезапные перемены в ее настроении вполне могли объясняться их появлением. Из второй записки явствовало, что автор что-то знает про наши встречи с Томасом.
Мы видили тваих рибят с ним так што ни отмажишься. Мы видим тибя насквось. Думаиш умней всех а сама шлюха нимецкая а дети тваи прадаются немцам. Чтоп ты знала.
Кто бы это мог быть? Правда, написано было чудовищно безграмотно, но кто именно писал, по безграмотности не определишь. Моя мать сделалась теперь еще чудней, чем прежде, целый день торчала одна в доме за закрытыми дверями, подозрительно, точно одержимая, вглядываясь в проходящих мимо.
Третье письмо самое отвратительное. По-моему, больше писем не было, хотя, возможно, она просто их потом не сохраняла; и все же, думаю, это было последнее.
Нет тибе попщады фашиская шлюха и детям твоим. Нибось ни знаиш что ани прадают нас немцам. Спрасика аткуда у них вещички. Ани прячут их в адном мести в лису. Бирут от малаво каторова завут кажись Либнис. Твоево друшка. И мы тваи друшки.
В ту же ночь кто-то вывел снаружи на нашей двери красным «П», а на стене курятника «ФАШИСКАЯ ШЛЮХА». Правда, мы все это тут же закрасили, чтоб никто не увидал. Октябрь тянулся дальше.
4.В ту ночь мы с Полем поздно возвратились домой из «La Mauvaise Réputation». Дождь прекратился, но все еще было холодно — то ли ночи стали холодней, то ли я стала мерзлявей, чем прежде, — у меня испортилось настроение, все меня раздражало. Я распалялась, а Поль тем временем, казалось, становился все спокойней и спокойней, и мы поглядывали хмуро друг на дружку, на ходу выдыхая клубами белый парок.
— Девочка эта, — наконец произнес Поль тихо и раздумчиво, как бы разговаривая с самим собой. — Пожалуй что девчонка совсем, а?
Я взвилась от этой совершенно не к месту брошенной фразы.
— Господи, теперь девчонка! Я-то думала, мы ищем, как избавиться от Дессанжа и его вонючего фургона, а ты на девочек заришься!
Поль как будто и не слыхал.
— Сидела с ним, — медленно сказал он. — Видная. Красное платье, высокие каблуки. Ее и у фургона часто видать.
Действительно, я вспомнила, есть такая.
В памяти забрезжили в густой красной помаде губы, плоская черная прядь. Часто приезжает к Люку. Городская.
— Ну и что?
— Дочка Луи Рамондэна. Пару лет назад перебралась в Анже, с этой, с Симоной, с мамашей своей, после их развода. Ну да ты знаешь. — Он кивнул, как будто я не фыркнула ему в ответ, а нормально ответила. — Симона опять под своей девичьей фамилией живет, Трюриан. Девчонке теперь, должно быть, лет четырнадцать-пятнадцать.
— И что?
Я по-прежнему не могла взять в толк, откуда такой интерес. Вынула ключ, вставила в замок.
— Ну да, думаю, пятнадцать, не больше, — снова произнес Поль в своей замедленной, задумчивой манере.
— Замечательно, — резко сказала я. — Рада, что подыскал себе на вечерок развлечение. Жаль, не спросил, какой у нее размер ноги, уж об этом бы тебе точно поразмыслить не мешало б.
Поль взглянул на меня с ленивой ухмылкой:
— Ревнуешь, значит!
— Вот еще! — возмутилась я. — Просто хватит тебе мой коврик топтать ножищами, грязный старый развратник!
— Ну, я подумал… — протянул Поль.
— Наконец-то!
— Я подумал, может, Луи, он ведь у нас gendarme все ж таки, может, ему не все равно, что его дочка в свои пятнадцать, а то и четырнадцать, гуляет с мужчиной, причем женатым, по имени Люк Дессанж. — Тут он бросил на меня насмешливо-победный взгляд. — Правда, теперь уже многое не так, как когда мы с тобой были молодые, но он отец, к тому же полицейский…
— Поль! — взвизгнула я.
— Еще и сигаретки эти покуривает, — добавил Поль тем же задумчивым тоном. — Те, какие прежде водились в джаз-клубах.
Я в восхищении смотрела на него:
— Поль, ты же почти детектив! Он скромно потупился.
— Да так, порасспросил народ малость. Решил, рано или поздно что-нибудь да попадется. — Помолчав, добавил: — Потому слегка и задержался. Не знал, получится или нет уговорить Луи подойти, самому взглянуть.
Я опешила:
— Так ты приводил Луи? Это пока я ждала снаружи? Поль кивнул.
— Соврал, будто у меня в баре кошелек стянули. Чтоб уж наверняка клюнул. — Очередная пауза. — Дочка как раз с Дессанжем целовалась, — пояснил он. — Оно даже к лучшему.
— Поль, — торжественно сказала я, — можешь в моем доме грязными ногами хоть все ковры истоптать. Даю тебе полную свободу.
— Тебя б я лучше потоптал, — сказал Поль с дурацкой ухмылкой.
— Старый пошляк!
5.На следующий день, когда Люк заявился в свой фургон, Луи уже его поджидал. Gendarme был при полной форме, его обычно маловыразительная, улыбающаяся физиономия теперь носила выражение по-военному непроницаемое. В траве у фургона лежало что-то, по виду напоминавшее детскую каталку.
— Ну вот, теперь гляди, — сказал мне стоявший у окна Поль.
Я отошла со своего поста у кухонной плиты, где уже начинал закипать кофе.
— А ну иди сюда! — повторил Поль.
Окно было слегка приоткрыто, и до меня долетел прокатившийся через поля запах туманной мглы с Луары. Такой же знакомый до боли, как аромат тлеющей листвы.
— Нé là![92]
Отчетливо прозвучал голос Люка, он шел с небрежной раскованностью человека, убежденного, что неотразим. Луи Рамондэн без особого выражения смотрел на него.
— Что это он с собой принес? — тихонько спросила я Поля, указав глазами на непонятную штуку в траве. Поль усмехнулся: — Ты гляди, гляди!
— Эй, как дела? — Люк сунул руку в карман, нащупывая ключи. — Что, позавтракать невтерпеж, hein?[93] Давно тут торчишь?
Луи молча смотрел на него.
— Тогда слушай, что могу предложить! — Люк изобразил щедрый жест. — Есть блины, сосиски по-деревенски, яичница и bacon à l'anglaise. Le breakfast Dessanges.[94] Плюс к тому мой самый черный, наикрепчайший café noirissime,[95] ведь, как я понимаю, ночка тебе выдалась крутая. — Он засмеялся. — Что было-то, а? Переполох в церковной лавке? Кто-то совратил местную овечку? Или она кого-то?
Луи по-прежнему молчал. Стоял не шелохнувшись, как игрушечный полицейский, положив руку на рукоятку похожей на каталку штуки.
