Джоанн Харрис - Пять четвертинок апельсина
И кто же явится после бесконечных ожиданий? Старик Лекос со слезящимися ревматичными глазками? Или Альфонс Фенуй, или Жан-Пьер Трюриан? Втайне она мечтает о незнакомце с вкрадчивым голосом. Рисует его в своем воображении, того, кто сквозь ее нынешнюю внешность разглядит то, что у нее внутри.
Конечно, мне неоткуда узнать, что она чувствовала, но я стала к ней ближе, чем когда-либо, настолько близко, что почти слышу с иссохших страничек альбома ее голос, который ожесточенно силится скрыть за внешней холодностью суть — женщину, полную страсти и отчаяния.
Вы понимаете, это просто мои домыслы. Никогда впрямую она не называла его имени. Я даже не могу утверждать, что у нее был любовник, не говоря уже о том, что это — Томас Лейбниц. Но что-то подсказывает мне, что хоть в деталях я могу и ошибаться, но в главном я права. Это мог быть кто угодно, убеждаю я себя. А сердце мне тайно твердит, что им мог быть Томас, и больше никто. Возможно, я гораздо сильней похожа на нее, чем мне бы хотелось. Возможно, она это знала и завещала мне альбом специально для того, чтоб попытаться дать мне это понять.
Возможно также, что это ее попытка положить конец войне между нами.
2.После танцев в «La Mauvaise Réputation» мы не видели Томаса почти две недели. Частично из-за матери — ополоумевшей от бессонницы и мигреней, — частично потому, что мы почувствовали: что-то изменилось. Почувствовали мы все: и Кассис, по уши ушедший в свои комиксы; и Рен в новом для нее глухом молчании; и даже я. Ах, как мы без него тосковали! Все трое. Любовь такая штука, ее не выключишь, как водопроводный кран, и мы уже старались, каждый по-своему, оправдать его поступок, его подстрекательство.
Но дух старого Гюстава Бошана витал где-то в глубинах, подобно грозной тени морского чудовища. На всем лежала эта печать. Мы водились с Полем теперь почти так же, как было до Томаса, но игры наши были какие-то безрадостные, под нарочитым весельем мы пытались скрыть полное отсутствие интереса. Мы плавали в реке, бегали по лесам, лазали по деревьям с большей прытью, чем раньше, но при этом прекрасно понимали, что с болью и щемящим нетерпением ждем появления Томаса. По-моему, нам всем казалось даже тогда, что он появится — и все изменится к лучшему.
Уж я-то точно думала именно так. Он был всегда такой уверенный в себе, такой надменно-независимый. Он все стоял у меня перед глазами со свисавшей между губ сигаретой, в слегка сдвинутой назад пилотке, солнце играет в глазах, и солнечная улыбка озаряет лицо. Все вокруг озаряет.
Вот пришел и пролетел четверг, а Томас не появился. Кассис высматривал его в школе, но ни в одном из привычных мест Томаса не было видно. Хауэр, Шварц и Хейнеман тоже, как ни странно, пропали, как будто избегали встреч. Пришел и пролетел другой четверг. Мы притворялись, будто ничего не происходит, не упоминали даже его имени в разговорах друг с другом, хотя, возможно, шептали его в своих снах, проживая жизнь без него и делая вид, будто нам совершенно безразлично, увидим мы его еще или нет. Я теперь совершенно помешалась на своей охоте за Матерой. Проверяла расставленные ловушки чуть ли не по двадцать раз в день, каждый раз ставя новые. Воровала еду из погреба, чтоб готовить ей свежую, вкусную приманку. Заплывала к Сокровищному Камню и сидела там часами с удочкой, следя за изящным излетом лески, запущенной в воду, прислушивалась к звукам реки у ног.
Рафаэль снова явился к матери. Дела в кафе шли плохо. Кто-то вывел красной краской на тыльной стене «НЕМЕЦКИЙ ПОСОБНИК»; однажды ночью кто-то закидал камнями окна, так что их пришлось заколотить. Я из-за двери подслушивала: он говорил тревожным шепотом матери:
— Я тут ни при чем, Мирабель. Прошу тебя, поверь. Я не виноват.
Моя мать сквозь зубы буркнула что-то уклончиво.
— Не мог же я спорить с немцами, — сказал Рафаэль. — Я вынужден обращаться с ними как со всякими клиентами. Не один я такой.
Мать равнодушно повела плечами:
— В нашей деревне — один.
— И это говоришь ты? Сама, было дело, попользовалась всласть.
Мать надвинулась на него. Рафаэль поспешно отступил, загремели тарелки на комоде.
— Заткнись, дурак! — еле слышно, с яростью прошипела мать. — Кончено с этим, понял? Баста! И если я узнаю, что ты хоть одной живой душе…
Физиономия у Рафаэля побелела от страха, но он еще хорохорился.
— Не смей обзывать меня дураком! — лепетал он дрожащим голосом.
— Ты и есть дурак, а мать твоя — шлюха! — громко рявкнула мать. — Ты, Рафаэль Криспэн, дурак и трус, и нам обоим это известно.
Она так близко подступила к нему, что теперь загородила от меня его лицо, но видно было, что он выставил вперед, будто обороняясь, руки.
— Если ты или еще кто сболтнет чего, берегитесь. Если мои дети через тебя что-нибудь прослышат, — ее дыхание, как шелест сухих листьев в летней кухне, — прибью! — еле слышно проговорила мать.
И Рафаэль, должно быть, понял, что она не шутит, потому что, когда вышел, лицо у него было белое, как молоко, а руки так сильно тряслись, что ему пришлось засунуть их в карманы.
— Прибью всякого подонка, кто станет обливать грязью моих детей! — проорала мать вслед Рафаэлю, и тот даже вздрогнул, будто слова матери его обожгли. — Прибью мерзавцев! — снова выкрикнула мать, хотя Рафаэль был уже почти у самых ворот и даже бегом припустил, вжав голову в плечи, как под сильным ветром.
Потом эти слова еще не раз вернутся к нам бумерангом.
Весь день настроение у нее было хуже некуда. Даже Поль схлопотал у нее на орехи, когда зашел за Кассисом позвать его погулять. После прихода Рафаэля мать, втихомолку вскипая сильней и сильней, внезапно с такой яростью набросилась на Поля, что он застыл перед ней, моргая, и, беспомощно шевеля губами, бормотал, заикаясь с испугу:
— П-п-прос-стит-тте… П-п-ро…
— Кретин, говорить не можешь по-человечески! — дико взвизгнула моя мать.
И тут мне показалось, что на миг кроткие глаза Поля вспыхнули неистовым огнем. Он повернулся и, ни слова не говоря, кинулся бежать в сторону Луары; издалека долетали странные, воющие, отчаянно-заливистые звуки.
— Скатертью дорога! — крикнула моя мать ему вдогонку, захлопывая дверь.
— Зря ты так ему сказала, — холодно бросила я ей. — Поль не виноват, что заикается.
Моя мать взглянула на меня тусклыми, как агаты, глазами.
— Ты ему под стать, — сказала она глухо. — Если выбирать между мной и фашистом, выберешь фашиста.
3.Вскоре после этого стали появляться письма. Три письма, нацарапанные на тонкой бумаге в синюю линейку, просунутые под дверь. Я застала ее в тот момент, когда она поднимала с пола одно. Быстро сунула в карман передника, прикрикнула на меня, чтоб шла в кухню: нечего глазеть, бери мыло, давай мойся как следует. Что-то в ее голосе заставило меня вспомнить про апельсиновый мешочек, и я тотчас испарилась, но про письмо не забыла, и после, когда обнаружила его, прилепленное в альбоме между рецептом boudin noir[91] и вырезкой из журнала про то, как удалять пятна гуталина, я сразу его узнала.
