Юрий Поляков - Убегающий от любви (сборник)
— Не понял!
— Объясняю. Когда Горбачев собрал всех президентов в Ново-Огареве подписывать союзный договор, Толик во время торжественного обеда торчал как раз в группе охраны. Выпил, понятно, малость, чтобы не очень противно было на всю эту сволочь глядеть. Они там, в «девятке», умеют так выпить, что со стороны ни за что не догадаешься. Профессионалы! И вдруг к Толику во время аперитива президент, кажется, Молдавии, если мне память не изменяет, Мирча Снегур привязался. Что-то ему не понравилось. Мол, не так смотришь, не так стоишь! Снегура тоже понять можно: был он какой-то там драный первый секретарь занюханного ЦК Молдавии — и вдруг сделался аж президентом! Крыша у него и поехала. А Толик вместо того, чтобы прогнуться и повиноватиться, как это обычно делается, взял да изобразил лицом: «Иди ты лесом, Мирча!»
— Что вы себе позволяете! — закричал Снегур. — Я — президент Молдовы!
— А я капитан девятого управления КГБ! — вдруг брякнул Толик. — Вас, президентов, как собак нерезаных теперь на просторах страны разбегалось, а капитанов «девятки» раз, два — и обчелся!
Что тут началось! Все просто обалдели. Это ведь как если бы бронзовый матрос с маузером на станции метро «Площадь Революции» вдруг заматерился! Это как если бы на Валтасаровом пиру на стене вдруг три страшных слова проявились: «Идите вы лесом!» Не было никогда такого прежде! У Снегура от возмущения сердечный приступ случился. Горбачев, чтобы его успокоить, тут же на банкете, кудахча, стал исключать Толика из партии. Три прибалтийских президента под шумок радостно чокнулись рюмочками, справедливо усмотрев в этом происшествии знак скорого распада проклятой империи. Кравчук от волнения забыл, как по-украински будет «независимость». Шеварднадзе, отпросившись якобы по малой нужде, побежал Гельмуту Колю звонить-докладывать. А Ельцин устроил скандал, заявив, что Толика Раиса Максимовна подослала…
В результате взволнованные президенты порешили, что проект нового договора еще сыроват, и постановили его доработать. Подпиши они тогда союзный договор — и история пошла бы совсем другим путем! А о том, что дальше случилось, во всех учебниках теперь написано. Снегур, вернувшись в Кишинев, ударился в крутейший прорумынский сепаратизм. Прибалты завыделывались. Хохлы захорохорились. Грузины завыстебывались. Белорусы забульбашили. Армяне закарабашили. Азиатское подбрюшье так вообще охренело. А Россия совсем сбрендила и объявила себя независимой, как Берег Слоновой Кости.
Горбачев в сердцах после того случая разогнал «девятку», набрал новых людей — они-то его и сдали потом в Форосе. И распался великий Советский Союз. А Толика — этого в учебниках, разумеется, нет — исключили из партии и выперли с работы. Но об этом он не жалеет. Ему Советский Союз жалко. Пьет он редко, но как следует. И когда наберется — плачет. Честное слово, плачет и приговаривает: «Что я наделал! Что я наделал!»
Вот ведь как!..
Раскатистый вокзальный голос невнятно предупредил об отправлении.
— Прямо сейчас придумали?
— Кто знает, кто знает! — заулыбался Павел Николаевич — и на его щеках появились ямочки.
Он облупил с бутылки фольгу, открутил и снял с горлышка проволочный намордничек — пробка хлопнула и как бешеная запрыгала по купе, отскакивая от стен. В этот миг поезд дернулся — и пенная розовая струя лишь со второй попытки и то не очень точно накрыла стаканы.
— За что? — осведомился Павел Николаевич.
— Каждый за свое. Впотай… — предложил я.
— «Впотай»? Никогда не слышал, — восхитился он. — Отличное слово! Ты молодец! Хочешь, я возьму тебя к себе на хорошие деньги? Делать ничего не надо. Просто будешь раз в неделю заходить в мой кабинет и говорить одно какое-нибудь странное слово… Впотай! И все — больше ничего мне от тебя не надо. Ты понимаешь, люди, с которыми я каждый день общаюсь, говорят совсем на другом языке. В этом языке всего несколько слов, как у судьи на ринге. И все слова такие грубые и подлые! От них я никогда не слышал — «впотай»! А мне это теперь очень нужно. Катька тоже говорила иногда странные слова… Ну что ты молчишь?
— А мы разве перешли на «ты»?
— О гордый и неприступный повелитель слов! Писателишка хренов! Пьем на брудершафт. Но — впотай!
Мы переплелись руками и, обливаясь донским игристым, выпили — вино было сладкое, с чуть затхлым привкусом. Потом мы поцеловались — от моего попутчика повеяло дорогими запахами. Он взмолился:
— Слушай, давай я тебе все-таки свои стихи прочту — концептуальные!
— Одно стихотворение! — твердо предупредил я.
— Заметано. Один концепт. Слушай:
То березка, то рябина,
То ольха, то бересклет.
То бывалая вагина,
То девический минет…
Ну как? Не хуже, чем у Егора Запоева?
— Лучше. Гораздо лучше. Отечественная поэзия понесла тяжелую утрату!
— Серьезно?
— А то!
— Знаешь, если бы я был «голубым» — я бы тебе сейчас отдался. Впотай… Может, мне вообще, к черту, сменить ориентацию? Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю голубых…
— Попробуй.
— А чего пробовать! И так с утра до вечера употребляют во все емкости. Ты думаешь, деньги иначе зарабатывают? Как в Белый дом приедешь — так сразу и начинается… Даю, даю, даю…
— Впотай?
— Какой там впотай — внаглую! Скольким я дал! Они уже знают: раз Шарман пришел — значит, сейчас давать будет… Если они взяточники, то кто тогда я? Давало?! Катька по сравнению со мной — целка… А о чем я до этого говорил?
— О голубых.
— Нет, до этого.
— Кажется, о Майами.
14. В Майами! В Майами!
В Майами я полетел из-за Генки Аристова, знаменитого летчика-космонавта, Героя России. Ну я тебе уже рассказывал… Помнишь, когда президент ему звезду вручал, он хлопнул Генку по плечу. И Генка тоже хлопнул — так, что всенародно избранный чуть не свалился. Тогда об этом все газеты писали. Генка по жизни ничего не боится, кроме Галины Дорофеевны.
А женился он, как только буковку «К» на погонах сменил на две лейтенантские звездочки. Сразу после училища. И ведь не на ком-нибудь женился, а на библиотекарше. Рослая, ядреная, круглолицая, глаза как у следователя и коса толщиной с анаконду. В нее были влюблены поголовно все курсанты и даже значительная часть преподавателей. Но Галя была девушкой строгой и недоступной. На все подруливания у нее был один ответ:
— Товарищ курсант, не загибайте у книги страницы! И вообще — сходите вымойте руки!
А если ты думаешь, что к офицерам она относилась лучше, то глубоко ошибаешься. С ними Галя вообще была сурова до ледовитости:
