Юрий Поляков - О странностях любви... (сборник)
Обзор книги Юрий Поляков - О странностях любви... (сборник)
О странностях любви… (сборник)
Юрий Поляков. Два берега любви
Лучшие юные годы я провел в библиотеке имени Пушкина, что рядом с Елоховской церковью. Помню, когда пришло время пробуждения чувств и плоти, я стал искать на полках и спрашивать книги о любви. Одна пожилая библиотекарша, внимательно посмотрев на меня, сказала: «Юрочка, будьте разборчивей не только в выборе девушек, но и в выборе книг. Хорошо пишут о любви только самые лучшие писатели!»
И в самом деле, мой читательский опыт, насчитывающий полстолетия, и мой почти тридцатилетний редакторский опыт это подтверждают. Ускользающая тонкость любовных переживаний, их переменчивость и противоречивость требуют от литератора осмысленного душевного опыта, точного чувства слова и, конечно, виртуозного владения профессией. Нигде так отчетливо не проявляется авторская беспомощность, как в любовных сценах. Когда я читаю: «Он властно привлек ее к себе, а она тяжело дыша…», мне хочется найти этого автора, привести к памятнику Бунину и там, у подножья, расстрелять!
Есть тут и еще одна тонкость. Любовные коллизии, страстные отношения прихотливо извиваются между идеальными, почти небесными движениями души и бурными порывами плоти, торжеством «животного низа», если пользоваться терминологией М. Бахтина. Между двумя берегами любви мы и скитаемся, охваченные страстью. И писатель оказывается в трудном положении. Пристав к одному берегу, он впадает в бесполую деликатность. А прибившись к другому, становится фактически порнографом, что, возможно, кому-то и интересно, но к литературе уже отношения не имеет. Ни первый, ни второй вариант правде чувств не соответствуют, и то и другое ложь. Меру соотношений диктует талант, который встречается в литературе гораздо реже, чем принято думать.
О любви люди, взявшиеся за перо по призванию или недоразумению, всегда писали много и охотно. Не случайно Пушкин обмолвился: «Поговорим о странностях любви. Иного я не мыслю разговора!» Однако искусство устроено так, что художественная неправда, даже увенчанная премиями и возведенная дружеской критикой в ранг шедевров, очень быстро забывается и отлетает, как сухие листья, унесенные ветром времени. Остаются произведения, в которых сочинителям удалось постичь и загадочным образом, с помощью обычных слов, которые мы все вроде бы знаем, запечатлеть кружево любовного сближения. И не только сближенья — истории любовного охлаждения писателям удаются чаще.
Писатели-романтики уверяли, что человек, охваченный любовным недугом, способен постичь, уловить такие тайны бытия и мирозданья, к которым в обычном состоянии он даже не приблизится. Любовь расширяет границы сознанья. Ученые уже знают биохимическую составляющую любовного томления, а значит, и этого расширения. Но литература занимается не биохимией, а душой, ведь и садовник выращивает яблоки, а не фруктозу. И как тут не привести строчки замечательного поэта Ивана Чивикова:
Любовь, расширь мое сознанье!
И пусть мне тайны бытия,
Изнемогая от желанья,
Нашепчет женщина моя!
Есть и еще одно важное обстоятельство. Литература, помимо всего прочего, это сконцентрированный жизненный опыт писателя, в том числе и опыт любовный. Осмысленный умным человеком (хотя дураков и среди литераторов предостаточно!), этот опыт, растворенный в художественном тексте, становится своего рода учебником любви. В нем можно найти если не ответы, то подсказки на те случаи и ситуации, в какие заводит нас, как говорил Герцен, «кружение сердца».
В этом смысле мне повезло. У меня была замечательная учительница литературы — Ирина Анатольевна Осокина. Она не только рассказывала на уроках про то, что Онегин — лишний человек, убивший друга и разбивший сердце искренне любившей его девушки. Она пользовалась литературными произведениями как опытная травница лекарственными растениями. У нас с ней сложились доверительные отношения, и я откровенно рассказывал учительнице о своих первых, страдательных взаимосвязях с прекрасным полом. Выслушав мое горе, она ненадолго задумывалась, а потом, тряхнув короткими каштановыми волосами, говорила:
— Так. Голсуорси. «Конец главы». Читать перед сном.
Или:
— Тургенев. «Фауст». И подумать, отчего умерла героиня!
И ведь помогало. Я не только лучше понимал, что творится со мной, но и то, что происходит в сердце моей избранницы. Нынче модно утверждать, мол, литература никого не воспитывает, а просто является способом авторского самовыражения. Глупость! Говорить, что литература — самовыражение, такой же трюизм, как утверждение, что музыка — это звук. Да, звук, как и скрип несмазанной телеги. Все дело в том, есть ли писателю что выражать, или же он пуст, как гнилой орех. Если автор «жил и мыслил», то его опыт непременно «выразится» в книге и поможет читателю лучше понять свой внутренний и наш общий, внешний, мир. А это и есть воспитание. Я по каким-то неуловимым приметам могу определить, читал ли мой собеседник «Анну Каренину», «Идиота», «Мастера и Маргариту», «Тихий Дон». Есть личностьобразующие книги — они обязательно должны быть прочитаны, если человек собирается прожить свою жизнь по-людски.
Составляя этот сборник, я преследовал сразу несколько целей. Во-первых, мне хотелось познакомить читателей с тем лучшим, что написано о любви в отечественной литературе. Во-вторых, показать, как эта «нежная тема» развивалась вместе с русской литературой. Наконец, предложить разные подходы к «странностям любви». Совершенно не случайно сборник открывают два знаковых сочинения: сентиментальная «Бедная Лиза» Карамзина и лихая заветная сказка про стыдливую барыню из полузапретного сборника Афанасьева. Это как раз те два берега, о которых я писал выше. С одной стороны, глубокая верная любовь, за которую героиня расплачивается жизнью, с другой — отчаянный плотский грех — то, что в западноевропейской традиции называется раблезианством. Так сказать, наш ответ Боккаччо! В сущности, рассказы, представленные в сборнике, и плывут, точно корабли, между этими двумя берегами. Одни ближе, другие дальше. А какие имена: Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Тургенев, Толстой, Лесков, Салтыков-Щедрин, Куприн, Булгаков, Бунин, Набоков, Платонов, Леонов, Грин, Шукшин, Солоухин…
Какой берег ближе вам, какие «странности любви» интересней, узнаете, почувствуете, прочитав эту книгу.
Юрий ПоляковНиколай Карамзин. Бедная Лиза
Может быть, никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестностей города сего, как я, потому что никто чаще моего не бывает в поле, никто более моего не бродит пешком, без плана, без цели — куда глаза глядят — по лугам и рощам, по холмам и равнинам. Всякое лето нахожу новые приятные места или в старых новые красоты. Но всего приятнее для меня то место, на котором возвышаются мрачные, готические башни Симонова монастыря. Стоя на сей горе, видишь на правой стороне почти всю Москву, сию ужасную громаду домов и церквей, которая представляется глазам в образе величественного амфитеатра: великолепная картина, особливо когда светит на нее солнце, когда вечерние лучи его пылают на бесчисленных златых куполах, на бесчисленных крестах, к небу возносящихся! Внизу расстилаются тучные, густо-зеленые цветущие луга, а за ними, по желтым пескам, течет светлая река, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или шумящая под рулем грузных стругов, которые плывут от плодоноснейших стран Российской империи и наделяют алчную Москву хлебом.
На другой стороне реки видна дубовая роща, подле которой пасутся многочисленные стада; там молодые пастухи, сидя под тению дерев, поют простые, унылые песни и сокращают тем летние дни, столь для них единообразные. По-далее, в густой зелени древних вязов, блистает златоглавый Данилов монастырь; еще далее, почти на краю горизонта, синеются Воробьевы горы. На левой же стороне видны обширные, хлебом покрытые поля, лесочки, три или четыре деревеньки и вдали село Коломенское с высоким дворцом своим.
Часто прихожу на сие место и почти всегда встречаю там весну; туда же прихожу и в мрачные дни осени горевать вместе с природою. Страшно воют ветры в стенах опустевшего монастыря, между гробов, заросших высокою травою, и в темных переходах келий. Там, опершись на развалинах гробных камней, внимаю глухому стону времен, бездною минувшего поглощенных, — стону, от которого сердце мое содрогается и трепещет. Иногда вхожу в келий и представляю себе тех, которые в них жили, — печальные картины! Здесь вижу седого старца, преклонившего колена перед Распятием и молящегося о скором разрешении земных оков своих, ибо все удовольствия исчезли для него в жизни, все чувства его умерли, кроме чувства болезни и слабости. Там юный монах — с бледным лицом, с томным взором — смотрит в поле сквозь решетку окна, видит веселых птичек, свободно плавающих в море воздуха, видит — и проливает горькие слезы из глаз своих. Он томится, вянет, сохнет — и унылый звон колокола возвещает мне безвременную смерть его. Иногда на вратах храма рассматриваю изображение чудес, в сем монастыре случившихся, там рыбы падают с неба для насыщения жителей монастыря, осажденного многочисленными врагами; тут образ Богоматери обращает неприятелей в бегство. Все сие обновляет в моей памяти историю нашего отечества — печальную историю тех времен, когда свирепые татары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная Москва, как беззащитная вдовица, от одного Бога ожидала помощи в лютых своих бедствиях.
