Абилио Эстевес - Спящий мореплаватель
Не то чтобы все сидевшие в кухне так думали, но все они, каждый по-своему, понимали, что если угли горят и над ними кипит вода и Мамина (тот факт, что ей девяносто лет, добавлял ей значительности) ходит туда-сюда, готовя обед, значит, опасность не так уж неотвратима. Если кто-то вроде Мамины готовит обед, значит, конец света не так уж окончателен. Значит, наступит «потом», когда можно будет пообедать. То самое «потом», когда, к примеру, возвращается голубь с масличным листом в клюве.
Сейчас, утром, благодаря дыму от горящих углей и спокойствию, которое внушали хлопоты Мамины, исчезновение Яфета казалось пустячным делом, дурацкой выходкой подростка. Он появится на пляже, когда все будут ожидать этого менее всего, весь мокрый, похожий на иностранца, на янки, в русских шортах, с необъяснимой улыбкой на губах. Несмотря на то что «Мейфлауэра» не было на месте, можно было предположить, что Яфет просто ушел в Баракоа или оставил «Мейфлауэр» на пляже «Гавана» и пошел за какой-то надобностью в Бауту, и это было нехорошо, но не настолько, чтобы тревожиться, потому что сейчас все самое страшное было связано с морем, и, пока мальчишка ходил по земле или по пляжу, ничего особенно страшного в этом не было.
Элиса, Оливеро и Валерия сидели за столом. Андреа поставила перед ними рис, довольно сорный, между прочим, в котором то и дело попадались неочищенные зерна, песок, камушки и семена и который нужно было перебрать к обеду.
Мино напевал:
— «Something in your kiss just told me my sometime now…»[153]
Слова из песни Дина Мартина. Мино даже казалось, что он так и видит его вместе с Джерри Льюисом в «Дезертирах». Мино пел и пил свой холодный сладкий кофе, словно у него было все время мира, чтобы пить холодный сладкий кофе, и практически так оно и было.
Висенту де Пауль Мамина посадила чистить маниок, и она время от времени тоже напевала своим низким голосом, потихоньку и фальшиво:
There’s a beautiful home far over the sea
With mansions of bliss for you and for me,
A beautiful home so wondrously fair
That the Savior for me has gone to prepare[154].
Мино заговорщицки поглядывал на Висенту де Пауль. Висента де Пауль заговорщицки поглядывала на Мино. Оба улыбались, потому что, без всякого сомнения, что-то вспоминали, а если они вспоминали и улыбались своим воспоминаниям, значит, они вспоминали о лучших временах.
Немой Болтун терзал швейцарским ножом мангровую палку. Можно было бы предположить, что он делает то же, что и Висента де Пауль, но это было не так, на самом деле он стремился найти в мангровой палке лицо Яфета. Именно это, возможно, было его тайным желанием. Во время наступившего долгого молчания, которое не было тишиной, в голову могли приходить самые жуткие или самые веселые мысли, самые смятенные и, конечно, самые безрассудные.
Поэтому Оливеро сказал:
— Есть страны несчастные и счастливые, и снег, повторяю, играет в этом очень большую роль. — Он сказал это спокойно и мягко, как будто говорил о том, какой сильный дождь за окном. — Да, есть страны вполне счастливые и страны несчастливые, злополучные страны, и несчастье их происходит по очень простой метеорологической причине: есть страны, где идет снег, и страны, где снега нет.
И тут же, словно желая извиниться за свои слова, как будто подозревая, что в его тоне проскользнула нарочитая проницательность, граничащая с глупостью, он смущенно поднял глаза и хихикнул, как всегда, одновременно робко и насмешливо.
Висента де Пауль перестала петь и воззрилась на него с открытым ртом и поползшими вверх бровями, как бы спрашивая: «Опять?» И этот ее немой вопрос озвучила Андреа, воскликнув:
— Опять двадцать пять!
Словно ветхозаветный Бог, Полковник-Садовник выпрямился, насколько ему это позволили старые, скрюченные кости, и взмолился, а вернее, приказал:
— Оливеро, сынок, объяснись получше, потому что, хоть я с тобой и согласен, я предпочел бы, чтобы ты объяснился.
— Да, дорогой, продолжай, — вступила Элиса с сочувственной, извиняющей усталой улыбкой, опасаясь, несмотря на благостное выражение лица, самого худшего.
Взгляды, которые все обратили к Оливеро, смутили его еще больше. Он смутился, но не замолчал.
— Ну так вот, есть счастливые страны, а есть несчастливые, и то, что я имею в виду, не так просто, или, наоборот, очень просто, но в то же время это сложно объяснить.
Все оставили то, что делали, и смотрели на Оливеро, словно требуя, чтобы он продолжал.
— Я полагаю, что из всех возможных стран нам, тем, кто находится здесь, по какому-то тайному предназначению выпало жить в этой несчастнейшей из несчастных стран, и я подозреваю, что этому есть объяснение.
— Я тебя не понимаю, — заявила Элиса, которая его прекрасно понимала.
Она по-прежнему улыбалась, но на ее лице проступило беспокойство, а улыбка перестала быть извиняющей.
Оливеро вздохнул. Он дышал открытым ртом, как будто очень утомился и ему нужно много воздуха, чтобы продолжать. Он сосредоточенно посмотрел на лежавшую перед ним кучу сорного риса, а затем спросил:
— Знает ли кто-нибудь из вас, кем был Шарль Луи де Секонда, барон де Ла Бред и де Монтескье?
Все снова подняли на него глаза, в которых читались удивление, даже изумление, ехидство, тревога, суровость и страх. В этих глазах можно было также увидеть легкую издевку. И некоторое сомнение и недоверие.
— Да, — продолжил Оливеро серьезно и решительно, — писатель и юрист, французский аристократ из Бордо, из Аквитании, который жил до знаменитой революции, такой же неудачной, как и все остальные, и написал выдающуюся книгу «О духе законов»
Полковник-Садовник оставил мешок с травой для коровы и медленно подошел к столу, скрюченный, как ветхозаветный Бог.
— Мальчик мой, — сказал он, — не знаю, понял ли ты, что приближается циклон и что, возможно, этот дом его не переживет.
Оливеро продолжал, не обратив внимания:
— В книге «О духе законов» барон предложил установить своего рода механические или, если угодно, физические законы человеческих обществ. Он изучил эти общества и отталкивался от фактов, которые наблюдал, и попытался установить законы, по которым существуют наблюдаемые факты.
Андреа наконец перестала вытирать воду, просачивающуюся сквозь оконные щели, подошла к столу и спросила:
— Почему бы тебе сразу не сказать то, что ты действительно хочешь сказать?
Оливеро опустил глаза на рис, делая вид, что внимательно перебирает его.
— Барон де Ла Бред и де Монтескье объяснил, что в теплых широтах, в особенности в южных, жара делает людей ленивыми и безразличными. По его мнению, было бы даже законным разрешить рабство, если с его помощью можно было бы заставить работать этих апатичных обитателей жарких стран. И еще барон считал, что лучшей формой правления в таких странах является деспотизм при угнетении политических прав населения, потому что только так народ обретает способность трудиться. Он заявлял даже, что в жарких странах рабство не ухудшало жизнь, а, напротив, улучшало ее.
Порыв ветра ударил в окна. Окна вздрогнули, словно вот-вот откроются. Дождь барабанил по благородной орегонской древесине, словно кто-то стучал молотком по крыше и стенам. То же самое, должно быть, испытывали Ной и его семейство, когда вода яростно трепала его трехпалубное судно ста тридцати пяти метров длиной и двадцати двух шириной.
— Ты просто ретроград, — ответила Элиса. — Эта страна… — продолжила она зло и стукнула указательным пальцем об стол, словно стол и был всей страной.
На несколько секунд, пока Элиса стучала по столу, не закончив фразы, воцарилась тишина. Фраза повисла в этой тишине. Потом Элиса сказала:
— Эта страна знала несчастные времена, но знала и счастливые. — И она оглядела всех с вызовом. — Или вы не помните, как мы все радовались первого января 1959 года?
И непонятно было, почему она обратилась ко всем присутствующим, когда предполагалось, что она отвечает Оливеро.
И тут что-то случилось. Впечатлительному Оливеро представилось, что как будто невидимый молниеносный луч пронзил кухню. Внезапно все забыли о его, Оливеро, существовании. Все внимание переключилось на Элису, выпрямившуюся на своем стуле. Ее взгляд, спокойный и твердый, был взглядом человека, который чувствовал, что освобождается от груза, как будто она сказала то, что давно хотела сказать, и теперь не собиралась пасовать перед ударами, какими бы коварными и жестокими они ни были и откуда бы ни обрушились.
Первым отреагировал Полковник. Он взял стул, повернул его спинкой вперед и сел, расставив ноги, напротив Элисы. Никто не взглянул на него, но это было не важно.
Мамина вытерла руки о передник и спросила:
— Кто-нибудь хочет еще молока?
Все понимали, что Мамина спросила, просто чтобы что-нибудь спросить, что ее вопрос настолько же бесполезен, как если бы посредством его она собиралась остановить бурю.
