Вильям Козлов - Солнце на стене
По дорожке катила свой голубой ящик мороженщица. Сергей Сергеевич взял два стаканчика и вернулся на место. Рыжеволосая развернула бумагу и стала есть мороженое. Доцент широко расставил ноги и наклонился вперед, стараясь не капнуть на брюки.
Я вспомнил Олю… Вот здесь, в снежный буран, мы сидели с ней на берегу. Тогда в первый раз я услышал об этом человеке. Он сидит в пятнадцати метрах от меня и, зорко следя за вафельным стаканчиком с коварным мороженым, что-то тихо говорит молоденькой дурочке, которая на седьмом небе от счастья.
Там, в Печорах, у нас как-то зашел разговор о доценте. Оля сказала: «Глупцы те парни, которые ревнуют своих девушек к прошлому… Прошлое остается в воспоминаниях, а не в ощущениях. Прошлое — это то же самое, что прошлогодняя трава: мертвая и не имеет запаха… Этот человек для меня умер. И я хочу, чтобы он умер для тебя. Иначе нам никогда не будет хорошо…»
Я не испытываю к нему вражды. Но он мне неприятен. Мне неприятна его улыбка, поворот головы, тонкий благородный профиль. У него белая мальчишеская шея и серебристые виски. Еще там, в Крякушине, студенты говорили, что девчонки не дают ему прохода. И вот эта рыжеволосая тоже смотрит на него влюбленными глазами…
По набережной шагала высокая женщина. В руке у нее черный ученический портфель. Я не психолог, но сразу узнал в ней учительницу. Строгое лицо, поджатые губы. Она была недурна, но в ней не было и намека на женственность. Пройдет такая женщина мимо, и никому в голову не придет оглянуться, хотя ноги у нее стройные и фигура девичья.
На соседней скамейке тоже заметили женщину. Сергей Сергеевич поднялся ей навстречу. Вид у него был немного сконфуженный. Рыжеволосая с удивлением смотрела на него.
Женщина бросила на нее равнодушный взгляд. Доцент галантно взял портфель и стал что-то говорить. Женщина, опустив голову, молча слушала. Она даже не взглянула на него.
Они шли рядом по набережной. Сергей Сергеевич больше не казался молодым и элегантным. Брюки сзади помялись, а пиджак собрался в морщины на спине. Один раз доцент обернулся и бросил взгляд на свою покинутую красотку. Она сидела на скамейке и, широко распахнув глаза, смотрела на них. В наполовину съеденном стаканчике таяло мороженое.
У моих ног зашевелился желтый лист, из-под него показался серебристый квадратный жук. Он смело пополз по красноватой наклоненной травинке и даже не согнул ее. Аккуратный такой жук. Молодец. Я дотронулся до него пальцем, и жук глухо шлепнулся на листья. Брюшко у него отливало медью. Шлепнулся и притворился мертвым. Долго так лежал, поджав множество кривых волосатых ножек. Потом быстро задвигался и ловко, я даже не заметил каким образом, перевернулся. И снова уполз под сухой ворох желтых листьев. Только я его и видел.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Андрей, проверь, пожалуйста.
Сеня Биркин смотрит на меня черными выпуклыми глазами. Карцев доверил ему сложную работу — расточку золотника инжектора. Я проверяю. Золотник надо отшлифовать — и тогда полный порядок.
Мы с Сеней вдвоем ремонтируем паровой насос. Остальные ребята в будке машиниста устанавливают арматуру. На свежем воздухе приятнее работать, чем в сумрачном цехе. Слышно, как в кузнечном ухает паровой молот.
Из разборочного в арматурный прикатил автокар. Загудел мотор подъемника. Сейчас электрокран подцепит тяжелую деталь и осторожно опустит на низкий металлический верстак.
Сеня положил золотник на испытательный стенд и с любопытством стал рассматривать свои руки.
— Кто бы мог подумать, что на этих ладонях появятся трудовые мозоли? — с усмешкой сказал он.
— Я до сих пор удивляюсь, — сказал я.
— В Америке я был бы большим человеком…
— Ты думаешь, там одни дураки?
— Я умею делать деньги, — сказал Сеня. — Уж поверь мне.
— Ты жалкий делец, Сеня… Таких любителей делать деньги в Америке пруд пруди. Миллионы. А настоящий бизнес в руках у небольшой кучки. Ты сколько классов закончил? Девять? Эту детскую политграмоту уж должен бы знать… По-моему, делать паровозы куда интереснее, чем деньги…
— Я и делаю… — сказал Биркин.
— Ты книжки читаешь? — спросил я.
Сеня вставил золотник на место, зачем-то подул на него. Лицо у него, как всегда, непроницаемое. Никогда не поймешь, что у Биркина на уме. Ругаешь его или хвалишь — на лице всегда одна и та же хитроватая усмешечка.
— Ты меня считаешь дураком?
— Ты не дурак, — сказал я. — Это уж точно.
Некоторое время мы работали молча. Сеня отделил от насоса помпу и стал ее разбирать. Ключи, отвертки — все у него лежит под руками. Он не суетится, не теряет гаек, болтов. Если со стороны посмотреть, никогда не подумаешь, что Сене не по душе эта работа. Ему, оказывается, по душе деньги делать.
— Недавно из плавания вернулся дядя, — сказал Сеня. — В Англии и в Канаде был…
— Что же ты хочешь мне предложить? — спросил я.
— Великолепный дорожный плащ на теплой подкладке и с капюшоном…
— Плащ?
— Как раз на тебя… Водоотталкивающий.
— Не нужен мне плащ.
— А вдруг поедешь куда-нибудь, — невозмутимо продолжал Сеня. — На Памир или, скажем, в Казахстан?
— Пока не предвидится.
— Все может быть, — сказал Сеня.
Я удивленно посмотрел на него: на что он намекает? Но Сеня сосредоточенно орудовал ключом и отверткой и на меня не смотрел.
За высокими стеклами цеха взметнулось белое облако пара, надвинулась черная тень. Мимо прошелестела округлая вытянутая туша свежевыкрашенного локомотива. На железных верстаках задребезжали инструменты.
— Ну, так как насчет плаща? — спросил Сеня.
— Шарапов звонил, просил тебя зайти, — перед концом смены сообщил Карцев.
Давненько не заглядывал к нам комсомольский секретарь. Первое время ходил по цехам, а теперь что-то не видно: то в горкоме на бюро, то у заводского начальства на заседаниях.
На собраниях всегда в президиуме сидит. И если первое время вид у Сергея был смущенный — дескать, за какие такие заслуги я тут сижу, — то теперь пообвык, притерся. Наверное, если бы не выбрали в президиум, так удивился бы.
Зачем я ему понадобился? Комитет комсомола только что переехал в новое здание заводоуправления. Я здесь еще ни разу не был. На меня все эти кабинеты с номерами и без номеров, с фамилиями и без фамилий наводили зеленую тоску. Это, наверное, оттого, что вызывали туда, чтобы стружку снять, как говорят у нас на заводе. И отец мой не любил кабинетов. Когда его приглашали на партком, у него сразу настроение портилось. За тридцать лет, что отец в партии, на партком его вызывали лишь за тем, чтобы дать нахлобучку. А почему бы, например, не пригласить туда, чтобы похвалить или объявить благодарность?..
В одной из этих комнат за коричневыми дверями поселился Ремнев. Я решил зайти, раз уж попал сюда. Дверь закрыта. К плинтусу канцелярской кнопкой прикреплена бумажка: «Ушел в механический, вернусь в шесть. Ремнев».
Мамонт в кабинете сидеть не будет, уж я знаю. Мамонт не кабинетный человек: широкий, неповоротливый, того и гляди письменный стол опрокинет или еще чего.
Когда я вошел, Сергей по телефону говорил. Он кивнул мне: мол, садись. Кабинет у него просторный, письменный стол со стеклом, к нему придвинут другой, длинный, застланный зеленым сукном. К столу вплотную стоят желтые стулья с черными обитыми спинками. У стены коричневый диван с круглыми лоснящимися валиками и подушками. Над Серегиной головой висит портрет Дзержинского. Железный Феликс нарисован во весь рост: в длинной до пят красногвардейской шинели и кожаной фуражке со звездой.
— Подожди… да брось ты мне очки втирать! — кому-то говорил Шарапов. — Так я и поверил… Завтра же собери актив и обсудите… Не можете или не хотите?.. Послушай, Свиридов, я еще раз повторяю: завтра, и никаких гвоздей! Ты хочешь, чтобы в горкоме мне голову с плеч сняли?..
Комсорга бандажно-колесного цеха отчитывает. Свиридов — долговязый рябой парень. У него в детстве охотничий патрон в руках взорвался, вот и покарябало лицо.
Мне стало жалко бедного Свиридова, который глухо бубнил в трубку. Подсев поближе к Шарапову, я незаметно нажал пальцем на рычаг. Сергей стал ожесточенно дуть в трубку, кричать: «Алло! Алло!» Но все было напрасно. Тогда он снова вызвал бандажно-колесный, но Свиридова там уже не было. Смотался хитрый Свиридов. Поди сыщи теперь его…
— Черти полосатые, — сказал Шарапов и положил трубку. Черти полосатые — его любимое словечко. Он где-то в верхах подхватил его и взял на вооружение. Даже с трибуны иногда ляпнет «черти полосатые», а потом извиняется. Сергей загорел, как-то весь округлился.
— Ты вроде бы похудел, — сказал я.
— С вами тут, чертями полосатыми, скоро ноги протянешь…
Когда человек сидит, отгородившись от тебя письменным столом, он шуток не понимает. Да и у тебя, впрочем, пропадает охота шутить. Но Сергей Шарапов почему-то всегда меня настраивал на юмористический лад. Это, наверное, еще с тех пор, когда мы ухаживали за одной девчонкой, которая потом вышла замуж за дежурного по станции… Она была болтушка, каких свет не видел. Не знаю, что она рассказывала про меня Шарапову, но я каждый его шаг с ней знал. Она, например, рассказывала, как они в первый раз поцеловались. Серега ей все про подводное плавание заливал. Наизусть шпарил из книг Жака Кусто. Рассказывал про кашалотов, тигровых акул и дельфинов, которые умеют разговаривать под водой. А ей было совсем неинтересно. Она однажды у него спросила: «А ты целоваться-то умеешь?» Он говорит: «А как же, меня мама в детстве целовала…» Обхватил ее за шею и давай целовать в обе щеки и в нос…
