Вильям Козлов - Солнце на стене
— Я замерзла, — сказала Мила. Она села на стул, вид у нее был несчастный.
— Что стряслось? — спросил я.
— Нас прогнали, — сказала Мила.
— Понимаешь, старина, — сказал Сашка, — придется первую брачную ночь провести в этом проклятом общежитии.
— В гостинице нет мест, — прибавила Мила.
— В старика будто черт вселился…
— Я никогда не думала, что он такой сердитый, — сказала Мила.
— Вообще-то он добряк, — ответил Сашка.
— У него было такое лицо! — сказала Мила.
— Он, понимаешь, вспыльчивый, — сказал Сашка. — И потом, оказывается, ярый противник всяких браков.
— Он сказал, что снимет с Саши брюки и покажет ему такую женитьбу…
— Старый человек, сам не знает, что говорит, — сказал Шуруп.
— И даже палку схватил…
— Кочергу, — поправил Сашка. — Вообще-то он бы не ударил… Надо было его, наверное, предупредить, а мы как снег на голову…
— И ночевать не оставил? — удивился я.
— Он с палкой за Сашей по улице погнался…
— С кочергой, — сказал Шуруп.
— А меня не тронул, — сказала Мила. — Только обозвал дурочкой…
— Свирепый у тебя дед! — сказал я.
— Хорошо, что попутная машина попалась, — сказала Мила. — А то пришлось бы ночевать на улице…
— Будет что вспомнить, — сказал я.
Мила с трудом подавила зевок и выразительно посмотрела на незадачливого супруга.
— Сейчас сооружу ширму, — спохватился я.
С грохотом мы развернули тяжелый шкаф и отгородили Сашкину койку от моей.
— Спокойной ночи, — сказал я и выключил свет.
Мила ответила, Сашка промолчал. Мы никогда не говорили друг другу «спокойной ночи». Шуруп что-то шепотом говорил, она тоже шепотом отвечала.
Лунный свет плавал в комнате. На стене сияли струны гитары. Легкие тени суетились на потолке. За шкафом шептались. Чувствительная к малейшему движению пружинная кровать молчала. Я натянул на голову одеяло, крепко зажмурил глаза и стал считать до ста…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Я медленно поднимаюсь на четвертый этаж. В руке небольшой чемодан. Новый дом уже обжит, и на лестничных площадках специфический запах. У некоторых хозяйственных жильцов двери обиты черным и коричневым дерматином. На розовых стенах первые царапины и надписи: «Дима+Надя=Любовь», «Гошка — дурак…» Нецензурные тщательно затерты. Я несколько раз нажимаю кнопку звонка. Квартира молчит. Тогда вставляю ключ в замочную скважину и поворачиваю. Я на время решил перебраться к Игорю. У Сашки и Милы «медовая неделя». В следующее воскресенье молодая жена возвращается в Москву.
Я поставил в прихожей чемодан и вошел в комнату. Игорь понемногу обживался: появились диван-кровать с шерстяным пледом, книжный шкаф, тонконогое мягкое кресло. На стене картина в рамке: «Осенний пейзаж» — подарок Уткина.
В комнате было душно, и я открыл окно. Из кухни донесся негромкий кашель. Там, на маленькой круглой табуретке, вытянув длиннющие ноги, сидел Игорь. Он рассеянно смотрел на меня и даже не улыбнулся.
— Почему ты не открыл? — спросил я.
— У тебя же ключ есть, — ответил он.
— Это у меня…
— А других я не хочу видеть.
Я сел за маленький белый стол рядом с ним. Окно было раскрыто, и желтоватые занавески с голубыми чайниками шевелились. Этих занавесок я тоже раньше не видел.
— В каких облаках витает твой разум? — спросил я. — Разум, подогретый красным вином…
— Ты прав, — сказал Игорь. — Я витаю в облаках… Но еще Эйнштейн сказал, что разум слаб по сравнению с бесконечным объектом своих поисков, он безусловно слаб в борьбе с безумствами, которые управляют судьбами людей… Все, мой друг, в нашей жизни относительно…
— Опять Эйнштейн? — спросил я.
— Сегодня рано утром я вскрывал труп молоденькой девушки. Для того, чтобы попасть ко мне в прозекторскую, ей нужно было в институте получить направление именно в наш город, сесть на скорый, который вчера днем отправился из Москвы, и приехать сюда именно в два часа ночи. И опоздай поезд хотя бы на минуту, катастрофы могло бы не произойти… Что это — цепь случайностей или закономерность? Впрочем, ты на этот вопрос не ответишь… потому что даже теория относительности Эйнштейна мне ничего не объяснила.
— Вот что, дружище, — сказал я. — Бери поскорее отпуск и поезжай в деревню. На целый месяц.
— Ты попал в самую точку, — сказал Игорь. — Хотя и не читал Эйнштейна… А ты почему не в форме?
— Выговор схлопотал, понимаешь…
— Выговор, говоришь… — усмехнулся Игорь.
Этот, как и Мамонт, насквозь видит.
— Оля на практику уехала… На две недели.
В Печорах Игорь почти не разговаривал с Олей. В машине, когда мы назад возвращались, она попробовала его растормошить, но из этого ничего не получилось. С женщинами Игорь неразговорчив. Разве что с Иванной… И то, по-моему, больше молчит, а трещит она. Уж не поссорились ли они?
Мы еще были на кухне, когда раздался длинный уверенный звонок. Игорь все так же сидел на табуретке. Я думал, он встанет и откроет, но мой друг даже не пошевелился.
— Кто это? — спросил я.
Игорь пожал плечами.
— Я открою?
— Как хочешь, — сказал он.
Пришли Кащеев с Мариной и Вениамин с Нонной. Я отступил от дверей, пропуская их. На пороге некоторое замешательство: веселая компания не ожидала меня увидеть.
Марина отшатнулась и покраснела. Казалось, она хочет повернуть назад. Глеб заморгал своими маленькими глазами под стеклами очков, а физиономия у Тихомирова стала кислой. Одна Нонна искренне обрадовалась, увидев меня.
— Мы с тобой тысячу лет не виделись, — улыбнулась она, протягивая узкую ладонь.
— Привет, бродяга! — загремел и Глеб, бросив быстрый взгляд на Марину, которая все еще нерешительно стояла в дверях.
— А-а, это вы… — довольно равнодушно сказал Игорь, появившись в прихожей.
— Пошли в кино — такая мура, — сказал Глеб. — Решили к тебе завернуть. Как поживаешь, старина?
— Проходите в комнату, — сказал Игорь. — Стульев теперь на всех хватит…
Марина и Глеб остались в прихожей. Я слышал, она сказала, что ей лучше уйти. Глеб что-то забубнил в ответ. Как бы там ни было, она осталась. Уселась в кресло в углу и оттуда изредка бросала на меня любопытные взгляды. Нонна присела рядом со мной на диван-кровать и сразу стала рассказывать, как ей хорошо жилось на юге. Она вобрала в себя крымское солнце на всю зиму. Загар типично южный, и это видно за километр.
Нонна та и не та. Как-то по-новому вскидывает черную, как у галки, голову, появился какой-то томный взгляд, плавные движения. Она, улыбаясь, смотрит на меня и рассказывает:
— Стоит мне закрыть глаза, и я вижу красный железный буек и зеленые волны… Буек то скрывается под водой, то снова появляется. Я часто отдыхала на этом ржавом в пупырышках поплавке, а мальчики держались за трос. И все мы качались вверх-вниз… Море — вот что осталось у меня от юга.
И разговор у нее медлительный. Заметив, что Вениамин бросил на нее ревнивый взгляд, я громко спрашиваю:
— А мальчики? Которые держались за трос?
Нонна улыбается.
— Мы с подругой жили у очень симпатичной женщины. Она сдала нам роскошную веранду. Чудесный вид на пристань… Представляешь, огромные белые пароходы, огни, музыка… По утрам мы умывались в море. А через два дома снимали комнату физики из Дубны… У меня, кажется, с собой несколько фотографий…
Нонна нагибается за сумочкой и достает пачку фотоснимков. Голые тела в плавках и купальниках. По колено в море, по грудь, одни головы… И даже красный буек, на котором отдыхала Нонна, и трос, за который держались довольно тщедушные физики из Дубны. У одного из них, который пасется возле Нонны, влюбленный вид. А вот фотография у вагона. Глаза у парня, который рядом с Нонной, грустные.
— Это перед отъездом? — спросил я.
— Мы договорились на будущий год опять всем вместе встретиться, — сказала Нонна.
Тихомиров не выдержал и подошел к нам. Взглянув на фотографии, сказал:
— Крымские? Я их уже видел…
Я поднял голову и встретился взглядом с Мариной. Она как-то неуверенно улыбнулась. Марина… После той встречи у виадука я ее видел всего один раз, на улице. Вместе с Глебом. Огромный лохматый Кащеев и красивая Марина. Они совсем не напоминали влюбленных: Глеб размахивал руками и что-то говорил, Марина, упрямо наклонив голову, молчала. Я свернул в магазин «Детский мир», хотя мне там решительно нечего было делать…
Мужчины вышли на кухню и позвали меня.
— Давай три рубля, — сказал Тихомиров. — На цветы для наших женщин.
Я без звука отдал. Вениамин передал деньги Кащееву.
— А кто пойдет? — спросил Глеб, моргая.
— Андрей сходит, — безапелляционно заявил Вениамин.
— А что, инженерам сегодня не продают цветы? — спросил я.
