Владимир Шаров - Старая девочка
Нужно было сделать следующее: сначала жилые палатки по стенам, а также по центру укрепить колоннами из деревянных ящиков, которых в лагере, слава Богу, хватало. Закончив эту работу, они убрали шесты, державшие верх у обеих палаток, брезент плоско лег на ящики, и они засыпали его толстым слоем легкого и сухого торфа. Около полотна железной дороги лежали огромные его бурты, вынутые еще несколько лет назад, словно специально на этот случай. Этим же торфом они потом набили и другие деревянные ящики, обложив ими палатки на этот раз снаружи. Теперь оставалось последнее — натянуть поверх ящиков вторые палатки, а их в свою очередь, оставив только трубу дымохода, для тепла засыпать снизу доверху снегом. В итоге этого строительства, которым зэки занимались с энтузиазмом и все закончили меньше чем за неделю, получилось пусть и тесное, но довольно теплое жилье, в котором вполне можно было продержаться до весны.
Дальше почти до середины февраля они прожили тихо и спокойно, постепенно оправляясь с помощью турка от своих болячек. Никто их не трогал, никто ничего особенного от них не хотел, они, как и раньше, дни напролет говорили о своей Вере и, по-видимому, были счастливы. Эти беседы настолько вошли у них в привычку, что турку не раз казалось, что они уже не могут один без другого ни любить Веру, ни даже просто жить. Все это так разительно отличалось от того, что было в лагере раньше, когда они шли на любые ухищрения, лишь бы уйти, лишь бы ненадолго остаться в одиночестве, что под Новый год он даже пытался с некоторыми из зэков, в частности, с Сашкой, на эту тему переговорить. Убедить их в том, что каждая личность должна быть хоть немного автономной, иначе они быстро перестанут быть сами собой. Этот разговор казался ему настолько важным, что он заготовил для него бездну разнообразнейших аргументов, главный из которых был тот, что для Бога мера человека — один; Он создал не народы, не множества, а одного Адама и не раз говорил, что человек, который создан по Его образу и подобию, для Него не меньше целой Вселенной.
Все это каждый из них выслушивал спокойно и вежливо, но без всякого интереса, а затем, как правило, отвечал ему, что он понял, о какой опасности хочет его предостеречь турок, и ему благодарен. Он видел, что они смотрят на него, как на наивного чудака, ведь глупо было даже сравнивать то, чем он их пугал, и то, что они получали. Но они относились к нему очень хорошо, они помнили, как много он для них сделал, помнили, что только благодаря ему они и сошлись вместе, благодаря ему выжили. Разговор они этим и кончали: что всегда будут помнить, что он для них сделал, и всегда будут благодарны ему. В конце концов турок понял, что вмешиваться в то, что происходит в лагере, никаких возможностей у него больше нет. Придя к этому выводу, он с тех пор при любом, даже мелком деле обязательно прибегал к посредничеству Сашки.
В середине февраля Клейман, о котором они почти что забыли, вдруг словно вспомнил о зэках и о том, что он начальник лагеря. Совершенно для всех неожиданно, что называется, с места в карьер, он начал череду таких интенсивных допросов, с какими после сентября им еще не приходилось сталкиваться. По своему обыкновению он допрашивал одного за другим строго по алфавитному списку, но и сейчас, когда они делились между собой абсолютно всем, даже самые опытные, например, Соловьев или начальник харьковского НКВД Горбылев, не могли понять, для чего он их вызывает, чего хочет от них добиться. За два месяца допросов он ни разу даже никому не намекнул, что именно его интересует, не спросил никого ни о чем конкретном. Он просто вновь требовал, чтобы они рассказывали свою жизнь буквально с пеленок до сегодняшнего дня, причем со всей возможной подробностью. Раньше, в августе и сентябре, было нечто подобное, но тогда он сразу же отбирал то, что могло пригодиться для доносов в Москву, а остальное отсеивал. Теперь же он, будто старательная стенографистка, не пропускал ничего, ни одного имени и ни одной детали, не пропускал даже таких вещей, которые, похоже, до него не интересовали в СССР ни одного следователя. Они гуртом собирали полное жизнеописание Веры, а он, будто им в пику, задался целью один составить жизнеописание их самих.
В начале апреля Клейман, по-видимому, решил, что дальше скрывать, что ему надо, оснований нет, и с перерывом в три дня произнес перед зэками две длинные речи. Речи эти, особенно для тех лет, были достаточно странные, правда, турок утверждал, что уже тогда назвать Клеймана полностью вменяемым было невозможно. В отличие от зэков, Клейман провел всю зиму в обыкновенной брезентовой палатке; сначала, как и они, он, наверное, переболел пневмонией, теперь же, турок говорил об этом с уверенностью, у него была самая настоящая скоротечная чахотка, он беспрерывно харкал кровью, постоянно температурил, и в лагере мало кто думал, что он протянет до лета.
Начал он с того, что благодарен зэкам, потому что на то, что он сейчас делает, его натолкнули они сами. Раньше он просто собирался их, как тараканов, выморить холодом, для этого и устроил так, что лес до лагеря не дошел. В сентябре, то есть даже с опережением графика, зэки и вправду стали один за другим болеть, и он решил, что все в порядке, они подохнут, и Москве станет ясно, что Веру уже никто не остановит. Тогда банде Смирнова — Ерошкина конец: Сталин их сдаст, а с Верой поступит, как она того давно заслуживает. “И тут, — продолжал Клейман, — благодаря турку — нежданный кульбит. Вы вдруг начинаете друг за дружкой ходить, как не всякая мать за своим ребенком”.
“Прежде, — говорил Клейман зэкам, — вы один другого ненавидели просто по-черному, могу дать вам ваши же доносы, но и то, что я видел в лагере, так сказать, зарисовки с натуры, были очень яркие. И вот турок будто открыл затычку, и эта ненависть ваша ушла в землю. Да еще так быстро ушла, что я только головой мотал. Я, — говорил Клейман, — на всем этом, конечно, в минуту мог поставить крест, лазарет прикрыть или турка “пришить”, но решил тогда, что дело терпит, никуда вам от меня не деться. Показалось мне интересным взглянуть, чем это кончится. В общем, — сказал Клейман, — тот спектакль, что турок здесь, в лагере, поставил, был хорош, я его смотрел с удовольствием. Особенно меня поразило, когда вы вместе стали восстанавливать Веру. Раньше вы друг от друга даже имени ее слышать не могли, а теперь, будто голубки, о ней ворковали. Причем, сколько я ни следил, ни разу не заметил, чтобы один другого хоть словом обидел”.
До этого места Клейман с трудом, но еще держался, здесь же у него начался приступ жесточайшего кашля, и дальше он говорить уже больше не мог. Речь свою он держал за воротами зоны, сам лагерь стоял на небольшом холме, а тут было замерзшее, занесенное снегом болото, этакое ровное голое поле; березняк, что рос вокруг, за зиму до последнего дерева свели на дрова. Пока один из вохровцев не сбегал в лагерь и не отпоил Клеймана горячим молоком, прошло наверное добрых полчаса, все это время зэки просто переминались с ноги на ногу и ждали продолжения. Впрочем, турок позднее говорил Ерошкину, что сказать, что они слушали Клеймана с большим интересом, нельзя. Только когда он начал харкать кровью, они забеспокоились, и было видно, что им Клеймана жалко.
Выпив молока, Клейман наконец унял кашель и смог свою речь продолжить. “Ну вот, — сказал он дальше, — вы, значит, артелью стали восстанавливать Веру. Вспоминать о ней новое и новое, и мне вдобавок ко всему сделалось интересно, насколько вообще полно можно ее вспомнить. Я, — заметил Клейман, — много раз читал Верин дневник, помню его и сейчас почти что наизусть. Первый мой план борьбы с Верой как раз и был построен на том, чтобы изъять ее дневник и тем самым сбить со следа. Я не сомневался, что уже через месяц она начнет путать порядок людей, событий, начнет врать чередование дней и в конце концов придет совсем не туда. Эта идея казалась здравой и покойному Ежову. В общем, я был уверен, что Вера, которая всегда отличалась редкой памятью, без дневника вернуться никуда не сможет. Он — как карта, без нее дороги не сыскать”.
“За время работы в ЧК, — продолжал Клейман, — мне приходилось читать немало и других дневников, так что сравнивать есть с чем”, - и вот он им, зэкам, здесь и сейчас может твердо сказать: дневников подобной обстоятельности, как у Веры, он в своей карьере еще не встречал. Отсюда и мысль — посмотреть, какую часть Вериной жизни они без дневника сами смогут вспомнить. Сначала он спорил с собой, что не больше десятой части. Потом, увидев, как продвигается дело, давал им четверть, дальше — половину; это раньше казалось ему совершенно немыслимым, потому что Вера писала дневник каждый вечер, писала по свежим следам и, главное, все-все, всех людей, что одето-обуто-съедено, что кто и кому сказал — все, вплоть до погоды и ничего не значащих телефонных звонков: он не раз встречал в ее дневнике запись, что кто-то позвонил, позвали ее, а оказалось, что нужна совсем другая Вера, просто не туда попали. Ясно, что если брать на круг, даже четверти этого через двадцать лет вспомнить невозможно, они же в лагере, полумертвые, за три месяца вспомнили больше, чем есть в дневнике. То есть они теперь знают о Вере не меньше, чем она сама. Это, конечно, был потрясающий результат, и он, Клейман, совсем не жалеет, что дал им возможность пережить зиму.
