Владимир Шаров - Старая девочка
Дальше Клейман говорил менее патетически: “Но немцы — что, — сказал он, — раньше или позже мы с немцами справимся. Русские немцев всегда бивали, у немцев против русских жила тонка, а вот то, что затеяли вы, — сказал он, тыча теперь пальцем в зэков, — вы, народ Веры, — это куда серьезнее, куда страшнее, чем немцы”. И все-таки он, Клейман, верит — голос его вновь почти звенел, — что советский народ справится и с этой бедой. С помощью их искренних и чистосердечных признаний тот процесс, на котором самой возможности реставрации прошлого будет свернута шея, уже готов, и за это народ им, людям Веры, своим врагам, будет благодарен по гроб. К сожалению, заключил Клейман, Веры сейчас с ними нет, Вера в Ярославле, и некому с ними проститься и напутствовать перед дальней дорогой. И он, Клейман, то есть он, который и посылает их на смерть, Первого мая, в День международной солидарности трудящихся заменит Веру и сам примет у них прощальный парад.
По словам турка, зэки не сразу поняли, что сказал им Клейман, а когда наконец поняли, были необычайно растроганы. Следующие три недели, рассказывал он Ерошкину в Ярославле, прошли в совершенно лихорадочной подготовке к первомайскому торжеству. Все, и зэки и вохровцы, работали с редким энтузиазмом и радостью. Вместе с Клейманом они сначала составили общий сценарий праздника: кто, когда и как будет проходить, кто что петь, какой текст будет читать лагерный кум, комментируя парад, как в Москве — Левитан. У всех была бездна идей, каждый буквально фонтанировал ими, и Клейман все терпеливо выслушивал и не просто выслушивал, а старался все пожелания учесть, прекрасно понимая, что значит для зэков этот парад. К сожалению, от многих замечательных предложений пришлось отказаться, потому что они или никак не вписывались в общий сценарий, или потому, что подготовку к ним за три недели закончить было немыслимо. Клейман лично объяснял это каждому зэку, чье предложение отклонялось, и, по свидетельству турка, обид не было ни одной.
Разработка сценария заняла пять дней, после чего начались интенсивные репетиции. Было решено сделать праздник как можно более похожим на те московские первомайские торжества, в которых часть из них участвовала и сама. Так все согласились с тем, что сначала, как в Москве мимо мавзолея проходят лучшие представители каждого завода, каждой фабрики или учреждения, здесь мимо трибуны, на которой будет стоять Клейман, по очереди пройдет один зэк за другим, незримо ведя за собой колонну из тех двадцати пяти душ, что по первому зову пойдут за ним в прошлое. После того как прохождение этих колонн закончится, зэки вновь сойдутся вместе и, образовав одну сводную колонну, колонну апостолов Веры, ее избранного народа, венчая парад торжественным маршем, пройдут перед Клейманом.
Это, так сказать, костяк празднества; кроме того, зэки и Клейман единогласно высказались за то, чтобы впереди каждой колонны, вернее, не впереди, а как бы предваряя ее, напротив трибуны возводилась бы гимнастическая скульптура — аллегория, символизирующая ту колонну, которая сейчас пройдет. Ответственность за это дело возложили, естественно, на Диму Пушкарева, а в качестве материала для скульптур он получил в свое распоряжение детей башкира, а также пятерых вохровцев. Клейман кроме этого предложил, и зэки его поддержали, чтобы следом, тоже за каждой колонной, шла жена турка Ирина и пела какую-нибудь траурную арию из своего оперного репертуара. Ирина, сестра Веры по крови, должна была вместо самой Веры здесь, под Воркутой, посреди занесенного снегом болота идти и прощаться с ними, идти и их оплакивать.
После того как план был целиком и полностью готов, назначены люди, ответственные за каждый этап праздника, репетиции шли уже четко и слаженно, без лишних задержек и суеты. Они продолжались с утра до позднего вечера, участвовали в них все, без единого исключения; похоже, на эти две недели, до тридцатого апреля, деление лагеря на вохровцев и зэков Клейманом вообще было отменено. Во всяком случае, и те и те работали на равных, не жаловался никто, хотя с каждым днем темп репетиций нарастал. Турок говорил Ерошкину, что он был уверен, что подготовка к Первомаю будет проходить куда более нервно, в последние же дни ждал и вовсе истерики, но ничего подобного не было; конечно, зэки нервничали, но вида не показывали, и работе это тоже никак не мешало. Более того, уже к обеду тридцатого апреля они один за другим стали приходить к Клейману и докладывать, что с тем участком, за который они отвечают, все в порядке, и он может за него не опасаться.
В этот день, закончив дела, люди в лагере легли необычно рано, чтобы выспаться и наутро быть в хорошей форме. Парад сразу, едва о нем зашла речь, было решено проводить там же, где Клейман оба раза выступал перед зэками. Место это было во всех смыслах удачное. От ворот зоны меньше ста метров, так что, когда из лагеря приходилось что-нибудь нести, это было недалеко и нетрудно, а главное — тут было ровно. Кочки невысоки и немногочисленны, между же кочек летом — вода, лишь слегка прикрытая ядовито-зеленой травой. Сейчас все, конечно, замерзло и, уйдя под неглубокий снег, сделалось гладко и твердо. Вдобавок зэки, десять дней репетировавшие прохождение сводной колонны, утоптали наст, и Корневский, который отвечал за плац, с удовлетворением доложил Клейману, что печатать шаг здесь теперь можно не хуже, чем на Красной площади.
Справа, если смотреть от лагерных ворот, прямо по краю этого ровного участка зэки заранее возвели высокую и удобную трибуну, на которой должны были стоять, принимая парад, Клейман, лагерный кум и, как они настояли в последний момент, турок. Сам турок сначала был уверен, что это в благодарность за то, что он всех их спас и вылечил, но уже Ерошкину он говорил, что причина, по-видимому, в другом: просто Клейман к тому времени был уже совсем плох, и они боялись, что без помощи турка сил простоять на трибуне весь долгий парад ему не хватит.
Сама трибуна была построена из деревянных ящиков, но сделана прочно и надежно. Кумачового полотна в лагере, конечно, не было, и ее, чтобы выглядело не менее торжественно, чем мавзолей на Красной площади, покрыли сверху донизу выкрашенным в красный цвет брезентом. Зэки, зная, что Клейман тяжело болен, просили его, чтобы он принимал парад сидя на стуле, но Клейман решительно отказался, также он отказался и стоять на специальной подставке. Дело в том, что лагерный кум был человеком почти баскетбольного роста, а зэки хотели, чтобы Клейман был на трибуне выше всех и отовсюду хорошо виден. Но Клейман не уступил и здесь. В то же время в других вопросах он, по свидетельству турка, вел себя тогда необычайно мягко и ласково. Так, например, и чтобы получился настоящий праздник, и чтобы зэки вконец не окоченели, дожидаясь прохождения сводной колонны, он велел поставить позади трибуны флягу и дважды — перед началом парада и перед началом марша — налить каждому зэку по сто граммов спирта.
Первого мая торжества, как и было назначено, начались ровно в девять часов утра. К этому времени и Клейман, и кум, и турок уже стояли на трибуне, вытянувшись во фрунт, а Дима Пушкарев готовился первым пройти перед ними со своей гимнастической композицией “Угнетенная Азия”, следом же за ним, продолжая ту же тему, должен был идти узбек Абдугалиев. Атлетическая группа Пушкарева была трехуровневой и уже по одному этому необычайно сложной. Нижний этаж ее составляли пять детей башкира, символизирующих голодное и забитое азиатское крестьянство. Они стояли, опустив головы и слегка согнувшись, а на их плечах, широко расставив сапоги, покоились два вохровца. Один был наряжен как азиатский феодал-помещик, другому же на голову намотали белую чалму, и он, перебирая четки, очень убедительно изображал муллу. Словом, это были те два класса, что тысячелетия мечом и словом держали крестьян в нищете и рабстве. В свою очередь на плечах двух вохровцев восседал в роскошном наряде сам султан — начальник караула лагеря — верховный повелитель всех правоверных и их главный угнетатель.
Костюмы и феодала, и муллы, и султана шились Ириной и Сашкой и были очень хороши. Эта группа, ни разу не шелохнувшись, простояла несколько минут прямо напротив Клеймана, а потом по короткому свистку Пушкарева дети башкира подняли головы, распрямили плечи, и вохровцы кубарем попадали в снег. Если следовать исторической правде, очевидно, то же самое должно было произойти и с султаном, но начальник караула в своей прошлой жизни был перворазрядный гимнаст, не считаться с этим Дима не мог. В итоге в ту самую секунду, когда помещик и мулла начинали падать вниз, он взмывал вверх, делая необыкновенно красивое двойное сальто с пируэтом, после чего аккуратно приземлялся. Все это было так здорово, что ни стоящие на трибуне, ни зэки не смогли удержаться и зааплодировали. Не успела группа гимнастов, закончив номер, убежать за трибуну, как на поляну, четко печатая шаг, вступил Абдугалиев. Он шел, а с трибуны, многократно усиленный рупором, несся голос кума: “Дружными колоннами на площадь вступают представители угнетенных народов Востока. Сотни поколений варварский азиатский способ производства делал их несчастными и обездоленными, угнетенными и приниженными. Но вот великая большевистская революция протянула руку братской помощи и тирания рассыпалась в прах, будто ее никогда и не было. Впервые за многие тысячелетия древние народы смогли наконец вздохнуть полной грудью!”
