Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен

Позже, стоя с Омри на балконе и глядя на солнце, медленно растворявшееся в жарком, оранжевом мареве, он вдруг начал рассказывать старшему сыну о своей школьной знакомой по имени Яара: ее муж был когда-то их молодежным инструктором, а сейчас сам хочет отдать свою жену ему, Молхо, — и теперь, в пересказе, эта история показалась ему еще более странной, чем раньше. Поначалу Омри слушал его сухо и напряженно, но по мере появления все новых подробностей стал заметно оттаивать и даже проявлять определенное сочувствие отцовским планам. Его лицо особенно смягчилось, когда он узнал, что эта Яара даже чуть старше отца, хотя и всего на несколько месяцев. «Нет, ты подумай, ну что мы можем потерять?! — воскликнул Молхо с каким-то оттенком мольбы, и Омри сразу же согласился, что терять тут действительно нечего. — Она, возможно, уже завтра приедет в Хайфу, на несколько дней, познакомиться с домом, а Габи завтра уходит в какой-то поход со своим классом, и это даже хорошо, что его не будет, ее присутствие может его стеснять. Как ты думаешь, лучше рассказать ему сейчас или подождать, пока он вернется из похода?» Опасения отца показались Омри немного преувеличенными. «Чем это его стеснит? — спросил он. — Если хочешь, я могу сам с ним поговорить». Но Молхо томили дурные предчувствия. «Нет, не надо, зачем портить ему поход, лучше подождем, пока вернется, я сам ему скажу».

Вечером, отвозя тещу в дом престарелых, он подумал было, не посоветоваться ли с ней, как говорить с младшим сыном, но не решился рассказать ей о другой женщине. Из-за тяжелой жары теща была в легкой зеленоватой блузке, и сквозь прозрачную ткань он видел ее тело, которое показалось ему такого же цвета — точно кусок зеленого мыла. Она уже открывала дверь машины, когда он вдруг выпалил: «Я завтра снова еду в Иерусалим!» — «Хорошо, что ты часто ездишь к матери, — одобрительно сказала она. — Она так жаловалась на свое одиночество». — «Я еду не только к ней, — сказал он уклончиво. — К ней тоже, но в основном к своим школьным друзьям. Они в последнее время стали очень религиозными». Теща поинтересовалась, знала ли ее дочь этих людей. «Нет, — сказал Молхо. — Я с ними давно не встречался, а вот теперь они сами нашли меня и позвонили». — «Тебя заинтересовала религия?» — удивилась теща. Ему казалось, что ее вопросы порой содержали в себе какую-то тонкую хитринку. Впрочем, возможно, это впечатление было вызвано просто тем, что ее иврит в последний год заметно испортился и в нем стал отчетливо слышаться какой-то старо-новый немецкий акцент [27]. «Нет, дело не в религии», — поспешно сказал он. Но она все еще казалась обеспокоенной: «Может, они хотят завлечь тебя, ты ведь сейчас остался один?» — «Нет, — ответил он раздраженно, уже сожалея, что завел этот дурацкий разговор. — Это совсем другое дело». И его сердце сильно застучало. Сейчас она спросит: «Какое другое?» Но она, слава Богу, промолчала. Внезапно на ее лицо упал сноп света от проходящей машины, и он вдруг с болью и стылом понял, что ему хочется, чтобы она поскорей умерла. «Она непременно будет мне мешать, даже ее молчание будет мне мешать». И он проводил ее долгим взглядом до самого входа в лом престарелых.

Даже если бы он хотел, он не смог бы наутро ничего рассказать младшему сыну, потому что тот, по своему обыкновению, проснулся в последнюю минуту, наспех собрался и исчез, даже не сообщив отцу, куда они идут. «Не страшно, — решил Молхо, — может, к тому времени, как он вернется, ее уже вообще здесь не будет». Сначала он думал приготовить для нее старую комнату Омри, откуда открывался более широкий вид на вади, но стены там показались ему слишком голыми, и поэтому он в конце концов решил поместить ее в комнату Анат, которая все равно была за границей. Он освободил шкаф, вынув одежду дочери, и очистил несколько ящиков для белья; в одном из них он обнаружил старые комнатные туфли жены, и они почему-то показались ему какими-то древними окаменелостями, неожиданно всплывшими со дна моря. Он понюхал пересохшую кожу и бросил их в мусорное ведро. Простыни с кровати он вложил в стиральную машину и, несмотря на тяжелую жару, открыл настежь окна, чтобы проветрить квартиру перед тем, как отправиться в Иерусалим.

В полдень он запер дом, очень довольный, что его уязвимое окно на сей раз защищено решеткой, и направился в Иерусалим, прямиком к матери, где его уже, как обычно, ждал обед. Сначала, однако, он пошел под душ, но оказалось, что у матери испортился бойлер и не было горячей воды, так что ему пришлось мыться под очень холодной, несмотря на жару, струей, он даже покрикивал от холода, энергично похлопывая себя по груди, а потом поспешил в объятья махрового полотенца, но, вытершись насухо, почувствовал себя абсолютно свежим. Он заглянул в знакомую с детства аптечку, обнаружил там старый флакон духов, принадлежавший матери, их запах ему понравился, и он слегка побрызгал себя. Теперь пришло время сообщить матери важные новости.

Она слушала его в глубоком молчании, не проявляя ни особого восторга, ни раздражения. Ее, правда, почему-то встревожило, что Яара не имеет никакой профессии. Дослушав его рассказ, она выразила свое мнение: «Если ты хочешь, чтобы из этого что-то получилось, ты должен и сам стать немного религиозным, соблюдать хотя бы самые главные правила, чтобы не вызывать ее недовольства». Но он не согласился: «Им это совершенно не важно. Она сама не верит в Бога. Она просто идет за своим мужем, куда бы он ни шел». И вдруг, сказав это, совершенно неожиданно для самого себя ощутил абсолютную уверенность, что ничего серьезного из всего этого не выйдет, да и муж никуда ее не отпустит. Но он тут же загорелся новой надеждой: «Даже если так, я, по крайней мере, пересплю с ней, ведь я же был в нее когда-то влюблен!» И, посмотрев на мать, сказал: «Я должен отдохнуть. Мне предстоит длинная ночь». Но когда он закрылся в своей старой детской комнате, уснуть ему так и не удалось.

К вечеру иерусалимское небо заволокли необычные для лета серые тучи. Молхо проверил по календарю, когда кончается суббота, и поразился тому, как это, оказывается, поздно. Не зря эти религиозные так воюют против введения летнего времени, думал он, въезжая примерно в половине десятого в уже знакомый квартал и глядя на окна, свет в которых казался таким неуверенным, как будто там все еще думали, не продлить ли все-таки субботу. В лифте на этот раз было безлюдно, только какой-то мальчик с длинными светлыми пейсами одиноко стоял в углу, кабины, отковыривая ногтями тонкое хромовое покрытие возле кнопок. Вначале Молхо ошибся этажом и, проходя по длинному темному коридору в поисках лестницы, миновал нескольких жильцов, в глазах которых читалось настороженное любопытство. Нажимая кнопку нужного ему звонка, он почувствовал, что слегка дрожит.

Ему открыл Ури. Он был в незнакомом черном костюме, с непокрытой головой. При виде Молхо он криво усмехнулся. «Приехал все-таки? — сказал он слегка пьяноватым голосом. — Не передумал, значит. Ну-ну…» Молхо сильно смутился, как будто его поймали с поличным. «Передумал? — с трудом выговорил он. — В каком смысле „передумал“?» Ури легонько толкнул его в плечо: «Я почему-то думал, что ты в конце концов надумаешь увильнуть. Ну, заходи». Молхо вошел, ожидая, что снова увидит ее в постели, но в спальне было совершенно темно, только открытый чемодан лежал там на кровати. В квартире было прохладно видно, окна были закрыты весь день, — и стоял незнакомый сладковатый запах, как будто запертая здесь на целые сутки суббота уже начала слегка разлагаться. Ури был один — Яара, объяснил он, пошла навестить больную подругу в соседнем доме. «Я сейчас ее позову», — сказал он, беря свою шляпу. «Нет, подожди минуточку! — воскликнул Молхо, загораживая ему дорогу. Ури с удивлением остановился. — Я хотел сказать, что я все еще не могу это переварить. Мне кажется, что это какой-то сон — то, что я здесь. Нет, я ничего не имею против сговора о женитьбе, это уже было у евреев в средние века, но мне все же непонятно — почему именно я? Каким образом ты выбрал именно меня?»