Лариса Райт - Плач льва
— Понимаю.
— Тогда нужно радоваться, что я нашла работу, смогу применять свои знания и одновременно изучать что-то новое, а не просто глазеть на океан в тоскливом ожидании, когда же муж-хирург заглянет наконец домой между дежурствами.
— Я радуюсь, Жени, радуюсь. Я все понимаю.
— Нет, не все! Ты не понимаешь, что теперь, когда он из студента превратился в ординатора, у него нет никакой возможности срываться с места и лететь на другой конец земного шара так часто, как он это делал раньше.
— Но когда он летал к тебе, он не бросал при этом свое дело, а ты вынуждена поступить именно так.
— Да, вынуждена. Но я не жалею. Чувствуешь разницу?
Объявили посадку, прощание не получилось таким теплым, каким должно было быть. Женя не думала, что объяснение с подругой станет настолько тяжелым. Она ожидала больших сложностей в разговоре с родителями, которые приезжали к ней в Дижон на защиту. Но когда Женя объявила о том, что не только не собирается теперь возвращаться в Москву, а намерена уехать еще дальше, она готовилась услышать все, что угодно, за исключением того, что услышала на самом деле.
— Ты надеялась нас удивить этой новостью? — с улыбкой спросила мама. Папа был скорее грустным, но все же и в его глазах отчетливо читалось одобрение.
— Я… — Женя опешила. — Нет… да.
— Что же может быть странного в том, что ты собралась замуж за человека, с которым встречаешься уже третий год?
— Мы пока не женимся, просто будем жить вместе.
— Это не имеет значения.
— Нет? — Сказать, что Женя была поражена — ничего не сказать. Ее мама, которая скорее гордилась своим ханжеством, чем стеснялась его, спокойно смирилась, а вернее, была даже довольна тем, что ее ненаглядная старшая дочь уезжает так далеко и, по всей видимости, навсегда. — Я буду работать с дельфинами, — зачем-то добавила девушка, будто хотела проверить, вызовет ли какой-то протест хотя бы эта информация.
— Прекрасно!
— Прекрасно? И ты говоришь это без тени ехидства, без всякой колкости, без каких-либо замечаний типа «сменила шило на мыло, сухопутных на водоплавающих, лапы на плавники»?
— Мне кажется, Женечка, теперь не имеет никакого значения, что ты будешь делать какое-то время, будь то бриары, белухи или прочая живность.
— Какое-то время?
— Ну, до тех пор, пока не родишь ребенка и не станешь наконец заниматься тем, чем должна заниматься женщина.
— Мамочка, сейчас большинство прекрасно совмещает семью и карьеру. Вот Линда…
— Я прекрасно знаю, кем является мама Майка. Но знаешь, что я тебе скажу? Если бы она не была таким распрекрасным хирургом, твой молодой человек имел бы очень неплохие шансы стать известным музыкантом.
— Мам, Майк никогда не хотел идти по стопам отца.
— Потому и не хотел, что перед глазами все время был другой пример.
— Мамуль, ну, какая разница: певец он или врач?
— На самом деле никакой, Женюра. Самое главное, что ты выйдешь замуж за достойного человека.
Женя не стала продолжать разговор. Она подозревала, что мама имела в виду отнюдь не добродетели Майка, а его социальное и материальное положение, и хотя отчасти понимала, что обеспеченность ее будущих родственников не могла не повлиять на благосклонное отношение родителей к ее браку с иностранцем, она все же предпочитала лишь догадываться об этом, а не обсуждать открыто. Ей почему-то было стыдно, как будто и в ее собственных чувствах могли углядеть какой-то расчет. И то обстоятельство, что она не имела ни малейшего представления о происхождении Майка до своего визита в Австралию, отчего-то не могло помочь ей избавиться от неприятного ощущения всеобщей подозрительности окружающих.
Поэтому и в прощальном разговоре с Сессиль не получалось отделаться от чувства какой-то вины, недосказанности и от молчаливого упрека со стороны подруги. И хотя Женя была уверена в том, что, если бы ей снова предложили возможность выбирать, она поступила бы так же: оставила бриаров ради любви, — поведение француженки заставляло ее снова и снова сомневаться в правильности выбора. Нет, она не подвергала ни малейшим сомнениям глубину своих чувств к Майку, но и любовь к бриарам не хотела ее отпускать. Мысль о том, что придется заниматься психологией дельфинов, ее и страшила, и будоражила одновременно. И оттого, что где-то в душе все же трепетал неподдельный интерес к афалинам, моржам и белухам, она действительно ощущала себя в какой-то степени предательницей, но никак не по отношению к Европе, Дижону или той же Сессиль, и даже не по отношению к научной работе и годам, отданным ей. Только один момент настораживал ее и не давал без оглядки смотреть в будущее. Самолет уже летел над океаном, а Женя все еще не могла решить, какие чувства испытывает оттого, что на смену лучшим друзьям человека в ее жизнь ворвутся неведомые водоплавающие существа.
Но прошло совсем немного времени, и сомнения оставили ее, а на многочисленные вопросы о том, как работается на новом месте, она стала отвечать именно тем словом, которое и должно возникать у каждого счастливого человека, который сумел обрести себя в профессии.
— Интересно, — говорила Женя.
Ей было интересно все: бежать с утра в океанариум, следить за поведением животных, пытаться систематизировать свои наблюдения в какую-то научную форму, пробовать себя в роли тренера и радоваться первым успехам своих питомцев, а вечером возвращаться домой, заниматься хозяйством, ждать Майка, чтобы потом вместе, взявшись за руки, бежать в обнимку с серфами навстречу океанским волнам. Ей было интересно жить. Будущее казалось определенным, счастливым и радужным. Москва, Дижон, бриары стали добрыми призраками прошлого, что привели ее к настоящему, которое не хотела бы она менять ни на какое другое.
— Боитесь менять свое настоящее на какое-то другое? — Заведующая центром будто испытывает Женю на прочность.
— Нет. Уже нет. А вам было страшно открывать центр? Как вы на это решились?
— Мне, Женечка, нужно было открывать центр, нужно. — Искры из глаз пропадают, голос становится глухим и серьезным, плечи округляются, и вся женщина становится вдруг еще меньше, кажется потерянной и беззащитной. — Мой сын болел самой тяжелой формой аутизма. К сожалению, ему нельзя было помочь, да и ни медицина, ни государство тогда не уделяли практически никакого внимания проблемам таких детей. Возможно, если бы тогда существовали центры, подобные нашему, человек даже с его патологией мог бы прожить дольше.
— Сколько… сколько ему было?
— Пятнадцать. Теперь его уже пятнадцать лет как нет. Знаете, Женя, у меня есть дочь и внуки, но если бы не было этого центра, я считала бы, что живу зря. Я не смогла бы понять, зачем Господь послал мне такое испытание, обрек на годы безрезультатной, никчемной борьбы, а сейчас я уверена, что прошла этот путь для того, чтобы давать шанс другим. Есть, правда, во мне слабость, которую не могу преодолеть до сих пор. Она, наверное, ужасна и непростительна, но я считаю, что заслужила окружать себя только надеждой, а не безысходным страданием. Я отказываю в помощи больным со смертельным диагнозом. Это может показаться кощунственным, ведь сама я сражалась каждый день за каждый год, каждый день, каждую минуту. Я, как никто другой, могу понять, что чувствуют, о чем думают эти женщины, детям которых суждено прожить очень недолго, но и никто, кроме меня, не поймет всю опустошающую бесперспективность любых усилий. Я, Женя, не могу давать надежду, заранее зная, что в конечном итоге она превратится в прах. Мне важно видеть в конце пути жизнь, а не смерть, поэтому здесь вы не встретите детей с необратимыми изменениями мозга. Что ж, — она резко хлопает по столу и снова становится прежней — уверенной в себе деловой женщиной, — тем легче будет вашим дельфинам расшевелить наших «зайчиков». Сейчас я найду для вас, что обещала. — Она быстро перебирает папки, пролистывает кипу бумаг. — Здесь у меня информация о сотрудниках. Адреса детишек, у которых есть братья и сестры, как договаривались, вам дадут в канцелярии. А мы сейчас подберем вам дрессировщика, который сможет быть полезным. В принципе, никто из них не откажется оказать посильную помощь. Я сейчас расскажу о каждом, и вы тогда…
