Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— А, это ты… Ну, как цирк? — спрашивает мама. — А где же отец?
— Он остался с Николаем Петровичем.
— Что значит остался? Как остался? Зачем?
— Я не знаю. Нас дядя Женя привез.
— Ну конечно! — говорит мама. — Следовало ожидать. Называется, повез ребенка в цирк. Любой предлог хорош. Лишь бы только вырваться из дому и назюзюкаться! Скотина! А эта сволочь, этот Николай Петрович, — видеть его, мерзавца, не могу!
Папа сидит за машинкой. Мама с ним не разговаривает. Я делаю уроки, но, когда она выходит, вылажу потихонечку из-за стола, подхожу к папе, сажусь к нему на колени и обнимаю его за шею. Мне его жалко. Я его все равно люблю — хоть он и назюзюкался, как свинья.
— Что ты, маленький? — спрашивает папа.
Я ничего не отвечаю, только покрепче прижимаюсь к нему.
— Что такое? Что такое? — Мама заходит в комнату с кастрюлей супа. — Почему ты не сидишь на месте? На минуту нельзя отлучиться. Написала две строчки и крутится, развлечений ищет!
Я слажу с папиных колен и возвращаюсь к тетради.
— Нет, теперь уже не время для уроков. Убирай это все. Неси миски, будем обедать. Так что, — обращается она к папе, — наливать тебе или ты со вчерашнего сыт?
Папа вздыхает, хмурится, но молчит.
— Говори по-человечески, — требует мама. — Я этих вздохов не понимаю.
Папа молчит.
— Как угодно. Была бы честь предложена, от убытка бог избавил.
Мы с ней едим суп, а папа сидит за машинкой и смотрит в окно.
— Еще бы, какой уж тут обед! — хмыкает мама. — После таких возлияний. Небось от одного запаха с души воротит. Представляю себе… Со стороны смотреть, и то муторно. Хорош, нечего сказать: под глазами синяки, скулы обтянуты, волосы дыбом, как у дикобраза…
Папа вздыхает, пробует пригладить волосы рукой, они не слушаются.
— Люди в выходной в театр идут, на концерт, за город едут, — перечисляет мама, — стараются провести время с пользой, с интересом, что-то увидеть, узнать, а эта гоп-компания никаких иных радостей, кроме беспробудной попойки, представить себе не в состоянии. Нечего сказать, чудесное общество для порядочного человека. И главное, ничто не важно — ни жена, ни работа. Лишь бы довести себя до скотского состояния, приползти домой на четвереньках и потом три дня приходить в себя. Я не говорю — можно встретиться, посидеть, поговорить, но у этих так называемых друзей на уме одно безобразие, и ничего более. Прежде ты все-таки чем-то интересовался: книгами, спортом…
— Нинусенька, во-первых, никакого безобразия у моих друзей на уме нет, — говорит папа, — а во-вторых, я и теперь интересуюсь и книгами, и спортом.
— Да! Я вижу, как ты интересуешься. Чуть только где запахнет выпивкой, тут же стрелой летишь. Несешься, как из пращи выпущенный.
— Ты ошибаешься, Нинусенька, я три месяца вообще ни с кем не встречался и не виделся, — возражает папа.
— Ну конечно! Ошибаюсь! Будто я не вижу! Сидишь и каждую минуту ждешь призыва. На телефонный звонок бежишь, словно там архангел Гавриил явился.
— Нинусенька, чего ты хочешь? Чтобы я вообще никуда не выходил? Сидел на стуле, как приклеенный?
— Почему же? Выходи себе на здоровье. Кстати, мог бы прогуляться до магазина. Настя говорит, сегодня на Хорошевке пшенку давали.
— У меня, в конце концов, тоже существуют какие-то свои интересы.
— Хороши интересы! Напиться до беспамятства! До положения риз! Назюзюкаются, как свиньи, и валяются в собственной блевотине! В прежние времена уважающий себя дворник не опускался до подобных развлечений. Я уж не говорю о том, что я для тебя с некоторых пор вообще перестала существовать. Пустое место. Считаешь вполне естественным водить меня за нос, как какую-то девку! У него, видите ли, интересы — вожжаться с этими мерзавцами, с любезными друзьями-приятелями, а я должна сидеть дома и дожидаться, пока он наконец соизволит явиться. И потом наблюдать, как его полночи крутит и выворачивает.
— Ты прекрасно знаешь, Нинусенька, что это не так, — говорит папа.
— Что не так? Нет, объясни, пожалуйста, что не так?
— Если я и встречаюсь с друзьями-приятелями, то не чаще чем раз в два-три месяца.
— Да, — говорит мама, — конечно. Ты ему про Фому, а он тебе про Ерему. Клялся, божился, что ноги его больше не будет в этом притоне, и все как об стенку горох. Как с гуся вода. Разговоры в пользу бедных… — Она шлепает мне на тарелку котлету с картошкой и принимается выскребывать сковородку ножом.
Папа морщится от скрежета, прикладывает пальцы к виску, встает, наливает воды из кувшина.
— Да, представляю себе, — говорит мама, — прекрасное самочувствие: голова трещит, изжога. Что ж… Когда ни себя не жаль, ни других. Какое-то непонятное, непостижимое безволие. Безволие и бессердечие.
Папа молчит, пьет воду, возвращается на свое место, тяжко зевает.
Мама вытаскивает из стопки несколько старых газет, разрывает их пополам и еще раз пополам и сворачивает из четвертинок фунтики.
— Светлана, достань мне пакет из шкафа, — говорит она.
— Какой пакет?
— На нижней полке, коричневый. Ну что, не видишь? Пакет с семенами. Боже, даже этого сделать не в состоянии! Не бойся, нагнись, нагнись, загляни поглубже.
— Нету тут никакого пакета.
— Что значит нету? Что значит нету? Не желаешь поискать как следует! Что за наказание… — Она встает, принимается искать сама, но не находит. — Куда же он запропастился? Черти его, что ли, сожрали? Я же прекрасно помню, как я его сюда ставила. Подожди… Да, я его потом вынула… Куда же я его дела? Посмотри возле сундучка. Есть! Слава богу. Неси сюда.
— Ты всегда так, Нинусенька, — замечает папа из своего угла. — Сама куда-нибудь переставишь, а на других набрасываешься.
— Я ни на кого не набрасываюсь, — обижается мама. — И вообще, можешь оставить свои замечания при себе. Что это там? — Она оборачивается к двери.
За дверью кто-то топчется, чем-то шуршит.
— Крыса, что ли, скребется? Наверно, Герман опять какие-то свои фокусы выстраивает! — Мама подымается и распахивает дверь.
На пороге стоит бабушка.
— О! Нежданный гость! Чем обязаны? — Мама поджимает губы и возвращается к своим семенам. — Что случилось? Никак, дорогой муженек выставил под зад коленом?
— Он не выставил, он хочет, чтобы я ему обед варыла! — объявляет бабушка. — Хам!
— Да, обед! — хмыкает мама. — Нашел себе подходящего человека. Попал в самое яблочко. В жизни еще ничего не сварила — во всяком случае, без того, чтоб не сжечь или не вывернуть на пол. Болван.
— Я за него пошла, чтобы он меня кормил, — плачет бабушка. — А он крычит, что ему в ресторане плита надоела. Я, крычит, женился, чтобы мне теперь жена готовила, а я буду отдыхать на пенсии.
