Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— А назавтра еще хуже пурга разыгралась, — рассказывает папа. — Только на третий день выполз наконец Степан из своей избы, пришел к Кузьме. Смотрит, у Кузьмы рука тряпицей замотана. Что это, говорит, у тебя? Борону, вот, чинил, зубом поранился. Рассказал Степан про волка, как он его пулей задел. Знаешь, говорит Кузьма, брось ты это дело! Не связывайся ты с ним! Да как же — брось? — удивляется Степан. Он скотину режет! Вся деревня от него плачет. А нам-то что? — говорит Кузьма. Пусть себе плачет! У нас с тобой ему взять нечего. Я вот свою козу в дом завел и сплю спокойно. И ты так же поступи. Да ведь ты сам одного волка подстрелил! — напомнил Степан. А мне говоришь не связываться. Хочешь верь, хочешь не верь, говорит Кузьма, с тех пор, как я его подстрелил, ни в чем мне нет удачи. За что ни возьмусь, все поломаю, все испорчу. Видишь, и руку вот поранил. Я тебе как другу советую — отступись ты от этого дела, тебе же лучше будет. Удивился Степан, но не стал дальше спорить.
Много ли, мало ли времени прошло, видит однажды Степан: опять у него курица пропала! Разозлился он. Добро бы, думает, у меня этих кур сотня была, а то всего-то и есть пять штук, так еще этот волк проклятый их таскает! И решил он во что бы то ни стало подстеречь вора. А дело уже к весне шло, ночи хоть и морозные стояли, но ясные, лунные. Видит Степан однажды, крадется серый разбойник. Вскинул ружье, выстрелил — и убил волка! Пришел домой, содрал шкуру и распялил на стене, чтобы сушилась. А потом отправился к Кузьме — рассказать. Пришел: дверь распахнута, в избе никого нет. Удивился, ладно, думает, после зайду. Зашел под вечер, опять никого. Что такое? Куда Кузьма подевался? Бредет себе Степан обратно, вдруг видит: человек лежит на снегу. Подошел ближе — это ж Кузьма! И весь заледенел уже. А во лбу дырочка, как от пули. Кровь запеклась. Начал Степан кричать, людей звать, никто его не слышит. Надо, думает, сани с лошадью привести, забрать тело. Пошел к соседу, у которого была лошадь, рассказал, в чем дело, а сосед руками замахал, нет, говорит, никуда не поеду, а то после еще скажут, что это мы с тобой его убили. Если хочешь, зови старосту, а я к этому делу непричастен. Экий ты трус, говорит Степан. Пошел звать старосту. Идет, а сам и думает: в самом деле, больше всех мне, что ли, надо? Приедет урядник, начнет разбирать, кто убил да отчего, а я, выходит, первый его увидел, меня и начнут таскать. Кузьме уже все равно ничем не поможешь, а меня, чего доброго, в тюрьму засадят. Махнул рукой и пошел домой. Пришел в избу, залез на печь, зипуном накрылся, а уснуть не может — все у него мертвый Кузьма перед глазами стоит. Хоть и тепло в избе, а Степана дрожь пробирает.
Лежит он так, лежит и с волчьей шкуры, что на стене распялена, глаз не сводит. Вдруг видит: шкура со стены слезает и к нему потихоньку подкрадывается…
— Это ему снится? — спрашиваю я.
— Возможно, не знаю, — говорит папа. — Слушай дальше. Завопил Степан от страха, а шкура пасть разинула и говорит: «Что ж ты, Степан, в чистом поле друга бросил? И совета его не послушался. Говорил тебе Кузьма: оставь волка в покое. Теперь и сам ты станешь волком. Будешь рыскать по полям да по лесам, пока и тебя кто-нибудь не пристрелит». Сказала так и набросилась на Степана…
— И он стал волком?
— Наверно, — говорит папа. — С тех пор каждую ночь хоть и не хотел, а влезал Степан в волчью шкуру. Всю ночь до самого рассвета бродил по лесу волком, а утром, с первым лучом солнца, снова превращался в человека. Но говорят, не было ему счастья ни в человеческом облике, ни в волчьем…
— Почему? — спрашиваю я.
— Наверно, потому, что не стало у него друга…
Мы уже почти подходим к дому. Я вдруг чувствую какое-то движение в соседней подворотне. Как будто человек крадется… Или тень качается… Может, это волк? Или бабушка? Стоит там в подворотне, роется в своей кошелке… Ветер треплет серую юбку… Или все-таки не бабушка, а пустая волчья шкура? Что, если она возьмет и набросится на меня? Я прижимаюсь к папе, но слышу за спиной отчетливо:
— Чек украл, мерзавец!.. Было выбито… Сто пятьдесят грамм…
Папа идет спокойным неторопливым шагом и смотрит прямо перед собой — не под ноги, а куда-то вверх, на деревья. Он не видит тени в подворотне.
Мы едем в цирк на машине. Машина Николая Петровича, папиного друга. Он депутат Моссовета, а всем депутатам полагается персональная машина и какая-нибудь ложа. Николай Петрович выбрал себе ложу в цирке. Яшка, его сын, может хоть каждый день ходить в цирк.
— Ну, Яшка, чет или нечет? — спрашивает Николай Петрович, оборачиваясь к нам. Он сидит впереди, рядом с шофером дядей Женей, а мы втроем сзади — Яшка, папа и я.
Чет или нечет — это Николай Петрович придумал такую игру. Если перед нами едет машина, мы загадываем — сумма цифр на номере четное число или нечетное.
— Нечет!
Дядя Женя прибавляет скорость, мы догоняем машину.
— Нечет! — радуется Яшка.
— Теперь Светка пускай загадывает, — говорит Николай Петрович.
— Чет, — говорю я.
Мы догоняем машину.
— Нечет, нечет! — кричит Яшка. — Не угадала!
Как это он так быстро считает? Я еще только складываю, а он уже знает — чет или нечет.
— Зачем? Не надо считать, — смеется Николай Петрович. — Гляди, если все цифры четные, так и сумма будет четная, верно?
— Да.
— А если все нечетные? Все равно получается четная. Нечетная да нечетная — выходит четная. Две четные — опять четная. Верно?
— Верно.
— А когда будет нечетная? Только когда одна нечетная или три. Поняла?
— Поняла. Но тогда чет должен получаться чаще, чем нечет.
— Это отчего же?
— Если все четные — чет и все нечетные — чет.
— Нет, брат, врешь! — смеется Николай Петрович. — Это ты врешь! Удачу не вычисляй. На удачу нет правила. Потому она и зовется удача… — Он кладет свою огромную ладонь мне на голову и треплет мои волосы.
— Это точно, — соглашается шофер дядя Женя. — Уж как повезет, так повезет, а уж как не повезет… Как не повезет, так, извиняюсь, хоть узлом завяжись, а судьбу все равно не перегнешь. А слышь, Николай Петрович, Подшивалин-то, говорят, в пятницу вагон денег выиграл…
— Было дело, — соглашается Николай Петрович. — Вагон выиграл, да два проиграл. Такой человек — пока все до копеечки не спустит, от стола не встанет.
Мы подъезжаем к цирку. Яшка первый выскакивает из машины и бежит к подъезду. Я стараюсь не отставать от него. Старичок в сером костюме с блестящими пуговицами и желтыми нашивками встречает нас и пропускает в двери. Николай Петрович жмет своей широкой лапищей его худую желтую руку:
— Ну как, Антоныч, жизнь-то?
