Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
Мы уже заходим в магазин. Я совсем не заметила, как мы пришли.
Нас двое, поэтому мы можем занять сразу две очереди. Папа стоит в кассу, а я — к продавцу. Хоть бы мы уже поскорее пошли обратно и папа поскорее рассказал, почему не лаял Барбос. Может, это был такой страшный волк, что Барбос его испугался? А может, это был волшебный волк и он велел Барбосу молчать.
В очереди, как всегда, разговаривают и ругаются, но я не слушаю. Я думаю про Кузьму и Степана, про волка и про курицу.
— Куда, куда лезешь? — кричат впереди. — Не пускайте, не пускайте ее! Вона, какая умная — мы целый час тут стоим, а она сию минуту явилась!
— Да пустите, пустите! — уговаривает какая-то женщина. — Что вы — она же сумасшедшая! Сейчас скандалить начнет.
— Ну да! — возмущается очередь. — Нынче все сумасшедшие! Пускай стоит!
— Если сумасшедшая, пускай к Кащенке едет!
— Хам! — слышу я вдруг бабушкин голос. — У меня два сына генерала! Я в карете ездила, а твое место, хам, на запятках стоять! — Бабушка рвется к прилавку и не замечает меня.
Мне кажется, она стала еще меньше с тех пор, как ушла от нас. Совсем скрючилась…
— Этот инвалид, тот сумасшедший, а нормальным куда деваться? — кипятится очередь. — До вечера тут стоять?
— Хам, мужик! — кричит бабушка. — Чтоб ты сдох! Чтоб тебе ребра бревном переломало!
— Грозная бабка! — замечает какой-то мужчина.
— А ты-то, леший, чего толкаешься? — рычит рядом тетка на старичка в ушанке.
— Это я толкаюсь? — возмущается старичок. — Сама, яга, толкаешься, да еще и ругаешься!
— Развелось паразитов всяких, — рокочет очередь. — Работать ни один не хочет, только и смотрят, чего стащить да куда пролезть.
— Стара она работать-то… — вступается кто-то за бабушку.
— А мы не стары?
— Чтоб вам до дому не дойти! — не унимается бабушка. — Чтоб вам первым куском подавиться!
— Пустите, не связывайтесь, — уговаривает женщина в шляпке. — Она в седьмом доме живет, ее вся улица знает.
Папа подходит к очереди с чеком в руках и останавливается позади бабушки.
— Чтоб вам, хамам, на мосту провалиться! Чтоб вам крыша на голову свалилась! Чтоб вам живыми из дому не выйти!
— Дает прикурить! — хвалит мужчина. — Первый сорт бабка! На ворота ее надо ставить.
Папа как будто соглашается с ним — кивает головой.
— Да пусть берет! — решает вдруг очередь. — Пусть берет, ко всем шутам, и катится! Чего разорались-то? Пусть берет!
— Бери, бери! Кончай шуметь, бери! — уговаривают бабушку.
— Иди, бери, проклятая! — пинает ее какая-то старуха. — Чтоб тебе самой подавиться!
Бабушка тотчас оборачивается и, забыв про покупки, набрасывается на старуху:
— Ты, хамка, в избе у себя сиди! Я у губернатора на балу танцевала!
— Ишь ты, ваше благородие! — говорит старичок в ушанке. — Не натанцевалась еще, кочерыжка трухлявая!
Старуха колотит бабушку кошелкой по голове. Бабушка визжит.
— Милиционера зовите! — вопит очередь.
— Господи боже, из-за какого пустяка шум подняли! — сокрушается женщина в шляпке.
Появляется милиционер.
— Убила! Сынок, она ж меня убила! — стонет чужая старуха.
Бабушка плачет, взмахивает руками, жалуется, но что она говорит, мне не слышно.
— Не стыдно вам, гражданочки? — говорит милиционер. — Старости своей постеснялись бы! В магазине, в общественном месте драку устроили. Где живешь?
— Да тута, тута я живу! — уверяет чужая старуха и бьет себя в грудь кулаком. — В этом доме и живу! Вот, людей спроси, люди знают!
— А ты где живешь? — обращается милиционер к бабушке.
Бабушка только всхлипывает. Мне жалко ее, я не знаю, что делать.
Может, сказать, что она моя бабушка? Но тогда все станут надо мной смеяться… Я смотрю на папу, он прикладывает палец к губам: молчи. Я молчу.
Милиционер гонит бабушку из магазина. Она пытается вырваться, но он держит крепко и волочит ее к дверям:
— Иди, гражданочка, по-хорошему, а то сведу по-плохому!
Мы с папой остаемся стоять.
— Вишь, барыня, моду взяла — без очереди лезть! — вспоминают одни.
— Да и надо было пропустить, — вздыхают другие. — Чего уж там…
— Да, и вот, — говорит папа, когда мы снова выходим на улицу, — как-то под утро…
Я начинаю плакать.
— Что ты, маленький?
— Куда он ее повел? Он заберет ее в милицию?
— Вряд ли. Встряхнет малость, чтобы больше не дралась, и отпустит. Даст пинка и погонит ко всем чертям.
— Мне ее жалко…
— Почему? — спрашивает папа.
— Потому что она моя бабушка…
— Бабушка — это не родственник, — говорит папа.
— Как не родственник?
— Не родственник, и все.
— А кто родственник?
— Ну, родители… Братья, сестры.
— А бабушка?
— Бабушка — не родственник. Я — твой папа, правда?
— Правда, — говорю я.
— Но она мне не родственник, правда?
— Правда…
— Значит, и тебе она не родственник. Если кто-нибудь спросит, так и говори: она мне не родственник.
Мне становится смешно. Как это может быть, чтобы бабушка была не родственник? Он, наверно, шутит.
— Слушай, что было дальше. Надоело Степану сидеть в курятнике, вышел он наружу. Вдруг видит — волк. Огромный такой волчина, трусит себе не спеша в сторону леса и овечку на загривке тащит — украл где-то. Вскинул Степан ружье, прицелился, выстрелил. Серый на минуту присел на снегу, а потом вскочил и быстрей припустил. Но припадает на переднюю лапу. Значит, я его ранил, думает Степан. Пустился вдогонку. Пробежал немного, видит — кровь на снегу. Хотел идти по следу, но едва добежал до опушки, началась пурга. Только что было тихо, ясно, вдруг, откуда ни возьмись, — ветер завыл, тучи понеслись по небу, снег повалил — в двух шагах ничего не видно стало. И все следы замело. Пришлось Степану оставить погоню. Волк удрал, а Степан еле нашел дорогу обратно в деревню. Пришел домой и с горя спать завалился. До самого вечера проспал. Вечером проснулся, хотел пойти к Кузьме, рассказать про волка, да поленился. На улице мороз, ветер воет, а в избе тепло, хорошо. Нет, думает Степан, уж лучше завтра пойду. Повернулся на другой бок и снова захрапел.
Я вдруг замечаю, что на улице стемнело. Горят фонари, ветер закручивает под ногами мерзлую пыль.
— А назавтра еще хуже пурга разыгралась, — рассказывает папа. — Только на третий день выполз наконец Степан из своей избы, пришел к Кузьме. Смотрит, у Кузьмы рука тряпицей замотана. Что это, говорит, у тебя? Борону, вот, чинил, зубом поранился. Рассказал Степан про волка, как он его пулей задел. Знаешь, говорит Кузьма, брось ты это дело! Не связывайся ты с ним! Да как же — брось? — удивляется Степан. Он скотину режет! Вся деревня от него плачет. А нам-то что? — говорит Кузьма. Пусть себе плачет! У нас с тобой ему взять нечего. Я вот свою козу в дом завел и сплю спокойно. И ты так же поступи. Да ведь ты сам одного волка подстрелил! — напомнил Степан. А мне говоришь не связываться. Хочешь верь, хочешь не верь, говорит Кузьма, с тех пор, как я его подстрелил, ни в чем мне нет удачи. За что ни возьмусь, все поломаю, все испорчу. Видишь, и руку вот поранил. Я тебе как другу советую — отступись ты от этого дела, тебе же лучше будет. Удивился Степан, но не стал дальше спорить.
