Александр Покровский - «...Расстрелять!» – 2
А потом, когда все было готово, ему сказали: «Хватит! Хватит поступать в адъюнктуру». Его качнуло, развернуло, прислонило-дернуло, но он устоял на ногах. Его взгляд искал по стенам, шарил и вопрошал – и не верил.
Всем становилось неудобно, нехорошо становилось, всем становилось так нехорошо, что хотелось, чтоб Валера умер. Но Валера уцелел и понял: ударь его мул копытом в глаз – он выживет!
Скоро все прошло, улеглось, устоялось, и как только раны затянулись, он захотел в академию.
Все кивнули, что он достоин, и его жилы получили новую кровь. Он опять хохотал с блестящими глазами, был интересен и себе, и людям, прилипал к стульям, опять отнес свой мозг под рентгеновское облучение, собирал себя и бумаги, ставил на них впопыхах, не раздеваясь, печати и учил две несовместимые вещи – устав и математику.
– Ну, когда? – протягивал он руки в отделе кадров, вылизывая глазами,
– Скоро, – говорили ему, не поднимая глаз, И он жил. Каждый день жил.
– Ну как там? – переминался он снова в отделе кадров, все собрав в академию и продав кое-что ненужное из вещей.
– Ну как там? – переминался он, подмигивая и хихикая, демонстрируя здоровье и хорошее настроение.
– М-да, – сказали ему, утомленные его хорошим настроением, и бросили его документы в стол – авось пригодятся.
– Ну что, Валера (м-да!), опоздал ты, опоздал. Что делать? Ну, ничего! Лучшая академия – это флот!
Валера не расслышал тогда: у него что-то случилось со слухом, потому что он продолжал подмигивать и хихикать. Наконец дошло, он справился с хихиканьем, но продолжал все еще, взбрыкивая плечами, помигивать. И вот – о, тягостная минута! – он вздохнул, и его уши поймали предсмертные хрипы академии из стола.
Были потом другие места, были другие переводы, он хотел стать преподавателем, он вбегал в помещение и кричал: «Я уже преподаватель! Мне предложили! Там что: написал лекции – и свободен!» – и убегал писать лекции. Но место то как-то вскоре подохло, а лекции сгнили. Потом он собирался стать начальником курса, командиром роты…
Пять лет он не брался за ручку двери отдела кадров. Пять лет! За это время страна выполнила и перевыполнила! (Елки зеленые!)
– Раз-ре-шите? – Валера не узнал свой голос и вполз. Зачем-то же его все-таки вызвали! Он покрылся испариной предчувствия. Сердце прыгало и стучало по пищеводу.
– А-а-а… Валера, – улыбнулся ему отдел кадров среди бумаг через стол, – заходи, заходи, садись, наш перспективный офицер, хе-хе…
Валера не сел, он боялся не встать.
– Вот! Переводим тебя в институт, в Ленинград, приказ с квартирой, науку вбок задвигать, – улыбнулся еще неоднократно отдел кадров, – будь она неладна!
– А когда? – Валера тупо ворочал языком.
– А как соберешь документы, характеристики, печати – ну, ты сам знаешь. Иди готовься, – и отдел кадров, не видя уже Валеру, нагнулся и нырнул в свои бумаги.
Тот вышел, не помня как, и прислонился к стене. Сердце подобралось ко рту и тюкало в барабанных перепонках. Обманут, врут, обманут! И вдруг вспыхнула, хлынула радость, весенний ветер, цветущая вишня, охапки тюльпанов, горькая свежесть свободы, навстречу пошла жена в розовом старом халатике.
Валера сильно вздохнул. Может быть, слишком сильно, потому что коридор с мерцающими лампочками вдруг задвигался, накренился набок и улетел.
Свет померк. Валера, роя ногами, заскользил по стеночке и совершенно уже не услышал топота и кутерьмы. Бедняга, прости тебя Господи! Радость приступом взяла его сердце.
Весна, лето, осень
Как же все-таки на севере начинается весна? Ах, да-да-да, она начинается с огромного солнечного зайчика, который однажды утром, вдруг зацепившись за вершину сопки, надолго там остается. Или еще появляются вороны – основательная, могучая птица, воздушный акробат.
Они появляются парами, потом у них начинается нежное синхронное плаванье в небесах, а затем и большая морская чайка, прозванная за свою прожорливость бакланом, начинает кричать: «И-я-и-я-и-я!» – конечно же, и ты, кто же сомневался?
А летом на верхних болотцах можно найти скромницу морошку на тонкой ножке и ягель – серебристый и светло-зеленый, почти желтый, превращающий скалы и валуны в королевские коралловые рифы. Он расстилается упругим ковром, да таким плотным, что, кажется, нигде, насколько хватает глаз, ни былинки, ни соринки – все так чисто, и валуны все на своих местах, будто здесь только и должны быть, и вода в озерах, озерцах, ручейках, лужах то стоит, то сочится, перетекает, пропитывая мох насквозь, – она такая необыкновенная, что все время хочется напиться, – и вероника, брусника, черника, голубика – все они там, где нужно, именно там, где и должны быть.
А небо вдруг голубое, а потом откуда-то набежала тучка, и от нее легла тень, а потом солнечные лучи пробиваются наконец, и длинные солнечные трубы потянулись к земле, их много-много, целый пучок.
А осенью березки словно взрываются желтым цветом, а рядом – красная листва облетающей черники с множеством голубых глаз-ягод и стоят молодые грибы – толстые, насупившиеся мальчишки – как на все это наступить?
А природа уже успокоилась, словно кошка, которая, несмотря ни на что, все же вывела своих котят, и они у нее выросли – можно отпускать.
Все это видится человеку, засунутому, как матрешка, в несколько железных оболочек: сперва в один корпус, потом еще, потом – оболочка отсека, а затем уже пост – тесная конура, и все это притоплено в бесконечном океане, на глубине, скажем, в сто пятьдесят метров, и в какой-то момент глубина может сделаться больше, и еще больше, и он будет погружаться вместе с этой железной дурищей, которая почему-то плавает и угрожает чему-то. А она будет, погружаясь, исчезать наподобие монетки, которую бросили в воду и которая, прежде чем утонуть, успевает вспыхнуть в глубине несколько раз.
А человек сидит в кресле внутри этого страшилища и, закрыв глаза, вызывает видения весны, лета, осени. Только зиму он не вызывает, потому что когда он придет с моря домой – дай-то Бог, конечно, – будет зима, и он выпрыгнет в двадцатиградусный мороз, и он будет ходить полупьяный от этой свежести, будет шляться по пирсу, улыбаться всему и всем и спрашивать у всех: «Ну, как наши дела?» – не дожидаясь ответа.
Он так будет ходить до тех пор, пока ему от холода просто не станет больно, и тогда он снова нырнет в свою железную матрешку, скатится по трапу и забьется в тесную конуру – па свой пост – и положит руки на теплые приборы, чтобы согреться, а потом повернется и прижмется к ним спиной.
Потеря равновесия
А вы знаете, когда подводники теряют почву из-под ног? Вернее, они, конечно же, теряют под собой палубу. Хотите знать, как они себя при этом ведут? Сейчас расскажу.
