Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи
— Спите и спите! — лягает он дверь. — А потом у вас смертью изо рта пахнет!.. Вставайте, не то умрете!
Но они не хотят жить. Отжившие люди — верно о них говорят.
Александр возвращается в Маленькую Комнату.
Гусаров спит тоже. Александр придвигает стул к матрасу, стоящему на кирпичах. Разглаживает Гусарову грозную морщину на переносице. Завинчивает ему усы.
— Хватит спать, Гусаров!
— Для кого Гусаров, а для тебя папа, — отвечает он, не открывая глаз.
— Мой папа смертью смерть попрал. Вставай, в Академию опоздаешь!
— Солдат спит, служба идет.
— Ты же офицер?
— Один черт, — сквозь сон отвечает Гусаров.
Щеки у него уже синие. Александр отходит. На подоконнике лежит бритва Гусарова. Опасная. Он остро ощущает опасность бритвы, раскрывая ее. Он выдыхает на бритву. Затуманенное лезвие медленно проясняется. Ремень, о который Гусаров точит бритву, толстый и прочный. Еще у Гусарова есть большая жестяная коробка из-под американского табака, который ему в Вене подарил американский летчик. Когда американцы еще были хорошие. Александр открывает коробку. Он перебирает вещи спящего Гусарова. Латунную дощечку с прорезью — Трафарет. Чтобы, не пачкая мундира и шинели, полировать зубным порошком пуговицы с сияющими пятиугольными звездами армии. Кусок позеленелого войлока. Бархотку — для наведения на пуговицы армии зеркальности. Потом Александр поворачивается на стуле к столу, расстегивает большой, до серых пятен вытершийся портфель свиной кожи. Из портфеля медленно выползает коробка карандашей «ТАКТИКА». Большой и толстый красный карандаш «СТРАТЕГИЧЕСКИЙ». Еще один Трафарет — этот из мутно-прозрачного целлулоида, сквозь разнообразно-узорчатые прорези которого остро отточенным карандашом можно так четко нарисовать любой контур. Бойца. Орудие. Танк. Самолет. Стрелу Решающего Удара — хищную, как акула. Еще выползают: трофейная немецкая готовальня, сложенные оперативные карты — такие огромные, что в их Маленькой Комнате полностью их и развернуть нельзя. И книга толстая. «И. В. Сталин о военном искусстве». Без картинок… Александр еще раз поворачивается на стуле — лицом к его спинке. На ней висит китель Гусарова с чистым белым подворотничком, который он собственноручно пришил с вечера. Через золотое погонное плечо кителя перекинута портупея, которой, уходя в Академию, опоясывается Гусаров, — сложное, как упряжь конская, переплетение толстых и тонких ремней, пахучих, дурманящих, простроченных узором, с дырочками, пряжками червонного золота и серебряными застежками и держалками для шашки, которую выдают на время Ноябрьского парада, а также для кобуры с лучшим в мире пистолетом системы «Макаров», который снова вернется к гвардии капитану Гусарову, когда он закончит свою Бронетанковую Академию и вернется в строй. Боевым офицером лучшей в мире армии, о которой недаром поет радио, что
От тайги до британских морей
Красная Армия — всех сильней!..
И тогда они все отсюда уедут. Может быть, в Берлин, а может быть — в Пекин… Александр смотрит в окно на почернелые стены опостылевшего колодца.
Соскакивает на пол.
— Вставай, Гусаров! — говорит. — Труба зовет.
— Для кого Гусаров, а для тебя, брат, папа, — бормочет спящий рядом с мамой гвардии капитан.
На щеках его под пальцами Александра трещит щетина.
— Подъем, подъем, — зовет Александр. — Ты уже так долго спишь, что борода у тебя выросла. Пора тебе побриться!
— Дай, брат, доспать, — не открывает глаз Гусаров.
— Ну, хочешь: ты спи, а я тебя побрею?
— Зарежешь…
— Тогда я тебе пока бритву наточу?
— Порежешься. — И бормочет, удаляясь снова куда-то далеко-далеко: — Вот прогоним фрицев, тогда и будем бриться… Охота сон досмотреть — а, сынок? До победного конца.
Александр умолкает. Александр влезает на стул с ногами и, подперевшись, внимательно смотрит на суровое лицо усатого мужчины, по смене выражений пытаясь угадать, как разворачиваются события на фронте утреннего сновидения. Гусаров стискивает зубы и гоняет по щеке желвак, но Александр знает: как бы ни было трудно, победа останется за нами.
Красная Армия всех сильней.
Рысь
В мае мы все, кроме Гусарова, который сдавал экзамены в Бронетанковой Академии, переехали на дачу, и жизнь началась там совсем другая — голубая и зеленая. И сытная: потому что мама сняла дачу с козой.
Гусаров устроил нас, и мы пошли его провожать на станцию. За околицей дорога пошла мимо луга. Кочек на нем было!.. Они пучились ровными рядами, как нарочно посаженные.
— Да, — сказал Гусаров, — под Гатчиной мы им крепко врезали…
— Кому? — спросил я.
— Немцам. Тут же кладбище их было.
— Фрицевское?!
Охваченный внезапной ненавистью к лугу, я сбежал с дороги и принялся пинать кочку. Я пинал ее, мягкую, изо всех сил, а потом, оглядываясь на Гусарова, стал и плевать на нее. Но Гусаров неожиданно нахмурился. Сбежал ко мне, оторвал от кочки, усадил себе на плечи, вынес с луга и поставил на дорогу.
— Солдатом быть хочешь?
— Хочу.
— Так вот, заруби себе на этом вот носу: осквернением могил солдат не занимается. Солдат, он уважает Смерть.
— Что ли, и фрицевскую? — возмутился я.
— Она для всех едина, — сказал Гусаров. — Смерть — это, брат… Ладно! Вырастешь — поймешь.
Он уехал в Ленинград, а мы пошли обратно еловым лесом.
— Где ты там плетешься? — оглянулась мама.
Она схватила меня за руку и потащила так, что я прикусил губу, ударившись пальцем ноги о проросший землю корень. С одной стороны мама тащила меня, а с другой Августу — за локоть. И при этом оглядывалась назад, где не было ни души.
— Тебе не кажется, — сказала мама, — что за нами кто-то следит?
— Кто? — спросила Августа.
— Не ори, дура! — Мама говорила задыхающимся шепотом. — Ну-ка, оглянись… Ну?
— Никого там нет.
Но мама потащила нас еще быстрей.
— Не знаю почему, — прошептала она, — но у меня такое впечатление, что нас с вами, дети мои, сейчас начнут убивать…
— За что? — удивилась Августа.
— Тихо ты! Смотри!.. — Мама засучила рукав и показала нам руку, которая до локтя была покрыта «гусиной кожей», так, что все волоски стояли дыбом. — За нами идут по пятам, я их чувствую… Бежим!
Но в темном тоннеле за нами никого, и от этого нас всех, и даже Августу, охватывает паника, и мы бежим. Тропинкой. А вровень с нами — но верхом, над головой — бежит-струится кошка. Огромная и рыжая, и с кисточками на ушах.
Таких я еще не видел.
Когда мы с ней встретились глазами, она мне повелела: Молчи! Она не хотела, чтобы мама с Августой ее увидели. Мне она доверилась, и, оглядываясь на бегу, я ей отвечаю: Видишь? Молчу… За это желтые глаза взирают с пристальной любовью. И напоследок, перед тем как мы выбегаем из ельника, говорят: Приходи, поиграем еще… Приду! — оглядываюсь я в последний раз.
Над нами чистое закатное небо, и мама:
— Ф-фу! — выдыхает. — От души отлегло…
— Тебе просто померещилось, — говорит Августа. — Никого там не было.
— Может, и померещилось, — соглашается мама. — А может быть, и нет. Кто знает?
Муж хозяйки пропал на войне без вести. Вдвоем с сыном Вовкой — ржавой зубастой пилой — они пилят во дворе березовый крест.
— Аккуратисты, — говорит хозяйка, утирая пот. — Каждого, гляди, поврозь закапывали. Не как у нас — в одну яму всех, а потом звезду воткнули: братская могила! А какие ж там братья? Все ведь вперемешку, не разбери-поймешь… Эх, прости Господи!..
Потом Вовка раскалывает напиленные чурки на полешки, которыми они топят русскую печь, чтобы варить картошку «в мундире» и спать на теплом.
Крестов в сарае еще на одну зиму хватит. Козу свою хозяйка тоже пасет на бывшем кладбище. Кочки там едят из-под земли врагов, коза обгладывает кочки… От одного запаха козьего молока подкатывает к горлу.
— Пей, — говорит мама, — оно полезное.
— Расти не будешь, — грозит она, — так и останешься…
— Ну, хоть глоточек, — умоляет. — За маму? Или ты свою маму не любишь?
Я — делать нечего — выпиваю…
— А теперь, — говорит мама, — за Сталина. Ты ведь не можешь не выпить за дедушку Сталина?
Не могу.
Потом еще — и за Ленина глоточек. Дедушку…
И за нашу Советскую Родину…
Нет! За Маркса-Энгельса я отказываюсь наотрез. Не буду, говорю я. Немцы они. Но они же хорошие! Все равно! — говорю я, чувствуя, что где-то прав: на этих немцах не очень-то и настаивают. Ладно, говорят. Не хочешь — как хочешь. Но ты посмотри, что на дне…
Я наклоняю стакан — на дне алеет «барбариска». Это Августа как-то подкинула ее незаметно.
